Уинстэнли обещал свезти завтра бумагу в Лондон.
— Мой печатник, Джайлс Калверт, — сказал он, — верный человек. Он наберет это за день. И Англия узнает о нас правду.
Джерард возвращался из Лондона в смутном, непонятном расположении духа. Все дела удалось сделать быстро. Калверт обещал напечатать «Декларацию» тотчас же и назавтра пустить ее в продажу. Джерард поел в той самой харчевне, где они с Элизабет сидели в день казни, и сразу после полудня отправился домой. Ему посчастливилось: попутный крестьянин довез его в телеге с кожами до Уолтона, а оттуда он пошел пешком на холм.
Тогда, после собрания, Элизабет допоздна засиделась в лагере. Джерард, простившись с работниками, увидел, что она тихо и взволнованно говорит о чем-то Джону. Мальчик слушал очень серьезно. Когда Джерард подошел, они замолчали.
— Джон, — спросил он, — ты остаешься?
— Да, если позволите. Вот только провожу сестру.
— Иди спать. Я сам доведу мисс Элизабет до дому.
Ему хотелось подольше побыть с девушкой. С ней говорилось ему так легко, она слушала его так внимательно и благодарно. Он мог рассказывать ей о том, что занимало его ум больше всего, — о той новой, счастливой и справедливой жизни, которая вскоре настанет в Англии. И каждый раз после их редких встреч он чувствовал некое очищение, осветление. Она была духовно близка ему, и в этой близости он черпал не испытанную раньше радость.
Последняя их встреча смутила его. Он не думал, что чувство девушки к нему столь сильно, он вообще старался не думать об этом. И то, что Элизабет так трогательно и явно обнаружила себя, проникло в его сердце и поневоле разбудило. В нем проснулась щемящая нежность и странная надежда, что когда-нибудь… когда новый мир будет построен и все заживут счастливо… он и эта девушка, быть может, соединятся и будут счастливы, как и все вокруг.
А пока… пока он должен как-нибудь объяснить ей, что удовлетворение всех желаний плоти приносит боль и гибель, муку и стыд; что надо слушаться разума, который дает мир и свободу.
Но сегодня среди всех дел дня, и забот о колонии, и мыслей о будущем устройстве мира, он постоянно думал о ней и вспоминал ее милое грустное лицо, светлые пушистые прядки волос, темное скромное платье.
Он шел по тропинке, минуя большую дорогу к лагерю, не только для того, чтобы сократить путь. После шума и суеты большого города хотелось быть ближе к земле, к кустам, травам. Тропинка вилась среди верескового поля, которое уже покрылось маленькими розоватыми цветками; изредка путь пересекали овражки с зарослями цветущего дрока и терновника; временами он входил под густую тень деревьев. Пели птицы. И по мере того как места их недавних свиданий приближались, желание увидеть девушку заполняло его существо; он уже больше ни о чем не мог думать.
Топот копыт послышался внезапно совсем близко, на скрытой кустарником дороге. Джерард вздрогнул, раздвинул ветви. Мимо него галопом проскакал отряд солдат — человек девять. На миг мелькнуло темное лицо капитана Стрэви: стальные глаза, торчащие жесткие усы.
Джерард постоял немного, глядя на облачко пыли, поднятое конями. Что нужно было солдатам в лагере? Он почувствовал беспокойство. Пробравшись сквозь колючки, вышел на дорогу. Невдалеке в пыли валялось что-то. Он подошел, вгляделся, какая-то тряпка со следами подков вдавлена в землю. Его внимание привлек пучок сухого репейника, прилепившийся на уголке… Он поднял эту тряпку, отряхнул пыль и увидел, что держит в руках детскую курточку. Смутное сознание беды захлестнуло грудь, сердце забилось. Он ускорил шаги и пошел, почти побежал к лагерю.
Когда вдали показались хижины и палатки, беспокойство сменилось беспощадной, пугающей уверенностью: что-то случилось. Дым клубами поднимался над лагерем — не домашний мирный дым костра. Но было и еще что-то, что подтверждало его зловещее предчувствие, только он никак не мог понять, что. Потом до сознания дошло: тонкий, отчаянный звук женского причитания висел в воздухе, не прекращаясь и надрывая грудь безысходной, страшной тоскою.
Его новый дом догорал. Соломенная крыша уже рухнула, новенький, непросохший сруб шипел, рождая густой черный дым. Пламя было уже почти забито. Несколько мужчин по цепи передавали ведра и плескали воду на горячие обуглившиеся бревна. Облака пара скрывали их лица.
На площадке под деревом женщины, наклонившись к земле, делали что-то; оттуда доносился непрекращавшийся жуткий вой, и это было страшнее всего. Джерард подошел и увидел распростертое на земле голенькое детское тельце. Дженни хлопотала над ним, прикладывая свежие листья подорожника к кровавым ссадинам, усыпавшим острые лопатки, спину и тощий задик. Мальчик стонал. Его голова лежала лицом вниз на коленях матери, которая не переставая причитала тонким пронзительным голосом и зачем-то все перебирала, теребила в пальцах светленькие потные завитки волос на затылке ребенка.
Поодаль молча сидел, неловко подогнув одну ногу, Роджер. Он смотрел в одну точку, лицо перерезала вздувшаяся красная полоса, левый глаз заплыл в багровом кровоподтеке. Джерард опустился перед ним, тронул за плечо:
— Роджер? Что стряслось?
— Капитан Стрэви… — лицо мальчика оставалось безучастным. — Мы в поле пошли с утра, бобы окучивать… В дальний конец… — Он махнул рукой.
— Вдвоем с Джо?
— Ну да.
— И что, Роджер? Что капитан Стрэви?
— Они пришли… Говорят, кончайте работу, господь идет, второе пришествие началось… Весело так. А этот… дурак… — он сглотнул и помедлил. — Думал, с ним играют, и пошел на них с палкой… В сражение, думал, играют…
— Ну?
— Ну, они схватили его, начали бить… Куртку сорвали… Потом рубашку… Я им кричу… — Судорога исказила его лицо, он заплакал, закрывши одной рукой глаза. Тут только Джерард заметил, что другая его рука висит плетью с неестественно вывернутыми наружу пальцами. Он подвинулся ближе.
— А у меня, — Роджер оторвал от лица руку, — мотыгу отняли и еду всю. За руку к коню привязали, и солдат погнал сюда… Я не поспевал бежать… А сюда пришли, спросили, где ваш дом. Я не знал, что они хотят делать… А они солому подложили и подожгли. Когда крыша рухнула, тогда только ускакали.
— Это он, он во всем виноват!
Джерард оглянулся. Рут указывала на него пальцем. В красных от слез глазах горела ненависть.
— Ты нас привел сюда! Ты обещал нашим детям хлеб и радость! А их истязают!.. Где твой хлеб? Что ты можешь? Только слова!..
Дженни, которая уже перевязала мальчика и укутала его одеялом, поднялась, подошла к ней сзади и обняла оплывшее, сотрясаемое рыданиями тело.
— Не надо, Рут… Ему уже лучше… Не надо…
Джерард встал и сжал голову руками. Что мог он ответить этой женщине? Этим избитым детям? Этим людям, смотревшим на него?
— Я сам пойду к генералу Фэрфаксу, — сказал он тихо. — Расскажу ему все и попрошу защиты.
Всю ночь он писал. Он не помнил, чтобы ел что-либо после легкого завтрака в лондонской таверне. Мысли обрели удивительную значительность и ясность. Есть совсем не хотелось, тело было здоровым и легким, перо не поспевало за слагавшимися в стройные фразы словами. Письмо получилось длинным. Он повторял, что цель диггеров — мирная обработка общинных пустошей; что копатели не выступают против властей или законов, не собираются вторгаться в чью-либо собственность и разрушать изгороди; что они никому не навязывают своих доктрин.
Он не просил о покровительстве, нет. Но поскольку вы — наши братья, писал он, наши правители и защитники, мы вольны писать вам и открыть сердца. И если вы, или ваши солдаты, или те, кто владеет землею, так называемые фригольдеры, оскорбят или убьют нас, мы умрем, исполняя наш долг по отношению к творцу, стремясь поднять творение из рабства, а вы будете оставлены без оправдания в день суда.
Он рассказал все, что произошло вчера на холме, но не требовал наказания для капитана Стрэви. Он просил только распорядиться не обижать копателей впредь. И тогда, заключал он, мы будем жить в спокойствии и трудиться на нашей матери-земле, равно принадлежащей всем тварям; а вы, воинство, станете огненной защитой, ограждающей народ от иностранного врага. Но если вы обманете нас и предадите наше дело, продолжал он с отчаянием, мы все равно будем сражаться — не мечом и копьем, а заступом и плугом, чтобы сделать пустоши и общинные земли плодородными.