Джерард слушал. Мясо источало аромат, было горячим. После долгих месяцев сурового поста, после похлебки из кореньев и черных лепешек оно казалось ему непозволительной роскошью. Тело отошло в тепле, он вытянул под столом ноги. Бриджет загасила одну свечу, другую. Села рядом и прижалась к нему плечом.
Рассказ Кларксона казался нескончаемым. Сидевшие за столом смеялись. Джерард взглянул на его спутников: они не внушали доверия. Лица нечисты, кожа угреватая; взгляд у одного тупой, у другого ускользающий… Они походили на карманников и воришек. Двое курили трубки, третий тискал колени дурочки.
— …А потом они ввели мою Френсис, — веселясь, продолжал Кларксон, — она подошла ко мне и тут же взяла меня за руку. «Это ваш муж?» — спрашивает судья. «Муж». — «Кто выдал вас замуж?» — «Мой муж с согласия моих родителей и церкви». Они все покатились: муж, говорят, не выдает замуж, а берет. Я тут рассердился, говорю: брак это свободное согласие любить друг друга перед богом. Этого довольно. Тогда, отвечают, ваш брак незаконный. «По-вашему незаконный, а по-моему законный». Ну, потеха была! Короче, они посадили нас вдвоем, но не в простую тюрьму с ворами и бродягами, а в специальное помещение для джентльменов…
Лицо его вдруг стало серьезным, он схватил с тарелки кусок мяса и крепкими пальцами разодрал его пополам.
— Вот тело Христово, — произнес он торжественно. — Берите и вкушайте.
Даже отпетые бродяги оторопели. Никто мяса не взял. Жир стекал по пальцам. Кларксон подождал и положил мясо на тарелки к мистрисс Стар и дурочке Мэри. Потом поднял кружку с элем:
— А это кровь Христова. Пейте ее все. — Он обвел шальными глазами присутствующих, обернулся назад и плеснул из кружки в очаг. Пламя зашипело, на решетке выступила пена.
— Грех-то какой! — выдохнул Том. — Как вы можете?
— Грех? — живо обернулся к нему Кларксон. — Кто сказал грех?
Он вскочил, схватил свечу со стола, поднял ее над головой.
— Где вы видите грех? Нет? Давайте искать.
Он живо нагнулся и залез под стол, шаря там и хватая женщин за ноги. Те взвизгивали. Его голова и рука со свечой показались наконец с другой стороны стола.
— Там греха нет, я все обшарил. Может, под кроватью? — он полез под кровать, подняв красное покрывало.
— И там нет. Где же он? — Он встал. — Греха нет вообще. Его выдумал человек. И когда он поймет, что греха нет, тогда он очистится и все дела его станут безгрешны.
Джерард поднял на него спокойный, твердый взгляд:
— Если нет греха, значит, можно грабить бедных, тащить в тюрьму невинных, вешать…
Кларксон придвинулся к Уинстэнли:
— На покури. — Он протянул трубку. — Пробовал когда-нибудь?
Джерард отстранился. Кларксон стал совать мундштук ему в рот:
— Да ты попробуй. Все твое, все наше. Это я говорю тебе, я, господь, и, что я делаю, всем другим можно.
— А какая завтра погода будет, вы можете сказать? — мрачно спросил Том. — Если вы господь, вы должны знать.
— Про погоду я не знаю, — живо отпарировал Кларксон, — а знаю про страну Кокейн:
Он хлопнул в ладоши:
— Псалом, братья! — и затянул на мотив церковной мелодии чудовищную похабщину. Молодые люди подхватили, один подсвистывал в такт.
Кларксон обнял обнаженные плечи блондинки и приник к ним лицом. Последняя свеча догорала. Джерард почувствовал пьяное, жаркое дыхание Бриджет у своего уха.
Он отвел от себя липкие руки и встал. Генри, суровый и трезвый, стоял рядом. За его спиной — Том и Хогрилл. Джерард шагнул им навстречу, и они четверо вышли на морозный, очень свежий февральский ночной воздух.
5. «ОПРАВДАНИЕ»
Пастор Платтен сидел у себя в библиотеке и внимательно изучал трактат. Этот человек, Уинстэнли, поистине дьявол. Он и здесь умудрился оставить его, Платтена, в дураках. Памфлет назывался «Раскрытие истинного духа Англии».
После того как Элизабет столь неожиданно и твердо отказала Платтену, после всей этой безобразной сцены (как мог он, пастор, слуга божий, так забыться и облить женщину потоком грубых угроз!) ему стало совершенно ясно, что с копателями и их вождем надо покончить как можно скорее.
Но как покончить? Фэрфакс тогда с трудом согласился послать солдат, вряд ли он сделает это во второй раз. Да и диггеры сидят в норах, не вылезают. Февраль на дворе. С разгоном надо подождать до весны, до пасхи.
Пастор перелистал памфлет до конца. Последние две страницы занимало приложение под названием «Призыв». Брови Платтена поползли под очками вверх. Это было обращение к женщинам с призывом не участвовать в собраниях рантеров. «Их свобода, — писал Уинстэнли, — суетна и пуста; а если вы от таких рантерских радений зачнете младенца, то знайте, что отца у него не будет. Он оставит вас и уйдет, пользуясь своей свободой, к другим женщинам».
Далее в приложении говорилось, что диггеры никакого отношения к рантерам не имеют. Наоборот, если кто скатится до рантерства, значит, он перестал быть диггером. «Эта приманка обманных удовольствий, — читал пастор, — соблазняет глупых юнцов и ввергает их в рабство. Она питает праздность, жестокосердие и лживость, заставляя людей говорить одно, а делать другое, чтобы наслаждаться все больше. Она наполняет тело болезнями, мерзостью, отравой и сифилисом, а в душу вселяет гнев, недовольство и раздражение; это царство сатаны внутри вас…»
Для чего этот человек так старательно открещивается от рантеров? Он боится, что его копателей спутают с развратниками и пьяницами. А не замешать ли его в их делишки? Его видели выходящим из дома Бриджет, шлюхи, которая дала пристанище Кларксону и его друзьям. Может, они и в самом деле связаны?
Это была блестящая мысль. Смешать врага с грязью, объединить в людской молве с подонками, потаскухами и ворами! Отлично!
План действий мгновенно сложился. Дать знать церковным властям Кингстона… нет, и Лондона тоже. Пагубная ересь, как чума, разъедает страну. Мало того что некие отребья, именующие себя диггерами, хотят сделать общей землю, они хотят ввести общность жен! Их надо отлучить от церкви. Ах боже мой, как яростно все они, и Принн, и пастор Платтен, боролись десять лет назад за отмену церковных судов и добились своего, а вот сейчас и пожалеешь… В застенок бы их, на дыбу! в Высокую комиссию! Нет, имел смысл надзор за совестью, строгий контроль за нравами, имел… Вот вам плоды свободомыслия… И в парламент написать. Пусть составят комитет, издадут акт о наказании атеистических, богохульных и гнусных ересей. Тюрьма, штраф, изгнание, галеры — что угодно, лишь бы пресечь…
В доме стояла мертвая тишина. Пастор писал в Лондон.
— Элизабет, ты не должна ходить к нам так часто.
— Но почему же, почему? — в голосе ее звучала тоска.
— На тебя не должна падать тень. Сейчас еще эти рантеры… Кое-кому очень хочется показать, что мы с ними — одно… Элизабет, пойми, — мягко сказал он, — сейчас еще не время…
Глаза ее сверкнули.
— Но когда же, когда? И придет ли оно, это время? Разве мы не свободны уже сейчас? Ты сам говорил о свободе.
Он усмехнулся невесело.
— Свобода не может быть безграничной. Тогда это не свобода, а распущенность. Как у рантеров. Такая свобода не дает счастья. И полноты жизни. На всякую свободу должен быть свой закон.
Она опустила голову.
— Ты хочешь, чтобы я ушла совсем? Но у меня здесь братья…
Он отвернулся к окну, нахмурился. Сжал руки.
— Когда-нибудь придет день… Надо только не терять веру. Я говорю тебе: время наше настанет. Для нас всех. И для нас с тобой.
Он подошел к ней, в глазах была мука. И вдруг она поняла. Пока остаются господа и слуги, пока она, Элизабет, почитается как дочь дворянина и офицера, а на Джерарда смотрят как на нищего поденщика, пока, наконец, существуют старая церковь, и обычаи, и предрассудки, и этот его брак с Сузан, давно сметенный временем, но живущий в сознании людей, — не видать им счастья. Он будет отдавать жизнь колонии, снова и снова возрождать ее и отстраивать. Для него это — главное в жизни. А она…