Отдельные нестройные выкрики: «Почему офицеров, а не агитаторов?», «Общеармейский совет!», «Мы проливали кровь…» — жалкие, слабые выкрики. Одного грозного взгляда полководца достаточно, и они гаснут.
— А теперь, — сдерживаемым. гневом дышит голос Кромвеля, — вы должны подписать присягу верности своему командованию. И снять эти бумажки со шляп! Не к лицу солдатам такие украшения.
У Генри падает сердце: он видит, как руки кавалеристов тянутся к шляпам… головы обнажаются… шляпы снова становятся черными, безнадежно черными.
И вот наступает очередь его полка. Генералы подъезжают совсем близко. Впереди — Фэрфакс с бумагой в руке. Он читает ее, и привычные, безликие фразы будто гасят, одну за другой, свечи: «Обвинения против генералов не имеют оснований… Дисциплина должна быть восстановлена, тогда они приложат все усилия, чтобы добиться от парламента своевременной выплаты жалованья… Срок полномочий парламента будет ограничен… Необходимые реформы будут со временем…» «Все это слышано уже много раз». Генри смотрит на побелевшие губы капитана Брея и ждет. Сейчас, вот сейчас тот же позор постигнет и их полк. Все кончено!..
— Солдаты! — резкий, как удар кнута, голос совсем близко. — Не отдадим нашу свободу генералам! За что мы воевали?!
В голосе отчаяние, почти слезы. Это кричит дружище Дик, он так громко умеет кричать перед толпой. Все расступаются, а он, словно вырастая, кричит и взмахивает шляпой с белым крылом:
— Мы пришли сюда, чтобы потребовать от генералов принять нашу Конституцию, цену нашей крови! Мы не уйдем, пока они не подпишут «Народное соглашение»! Да здравствует свобода!
— Ура!.. За свободу!.. — кричит воодушевленный полк. — Конституцию! «Народное соглашение»!..
Выкрики множатся, дружный гул взлетает над полком, и вот все перекрывает хриплый рык капрала:
— Ребята! Генералы нас предали! Они служат королю — виновнику наших бед! Долой генералов! Анархия не хуже монархии!..
И вдруг — широкая, огромная грудь вороного коня выросла, надвинулась, тяжелые копыта на миг повисли над головами. Солдаты, давя друг друга, шарахнулись назад, кто-то больно наступил Генри на ногу. Совсем близко от себя он увидел страшное, налитое кровью лицо Кромвеля — на губах, как и на мундштуке коня, выступила пена. Над головой сверкнул клинок:
— Ах, вы бунтовать! Негодяи! Изменники! Хватайте их, вяжите! Я вам покажу анархию!..
Его рука сдирала, комкала, рвала в бешенстве белые листки. Генри вдруг почувствовал чьи-то сильные руки на плечах, на запястьях, рванулся и тут же согнулся пополам, ожженный болью: руки ему заломили назад, скрутили веревкой, вытолкнули из строя.
Когда темень в глазах чуть прошла, захотелось отереть лоб. И невозможно: руки не разорвать, кисти уже начали неметь. Генри оглянулся: он стоял немного поодаль от войска, в кучке, как и он, связанных людей. Сколько их? Двенадцать? Четырнадцать? Рядом с ним — майор Томас Скотт, известный левеллер, член парламента. Чуть подальше — Эйрс, тоже лидер партии. А вот и свои: капитан Брей с высоко вскинутой головой, без шляпы, капрал Саймондс, Дик Арнольд — его и схватили, кажется, первого. Вокруг — на конях — гвардейцы. И страшные слова, брошенные кем-то, все еще звенят в воздухе: немедленно военно-полевой суд.
Сам суд Генри потом помнил плохо. Их перегнали на холм, выстроили в ряд, громко прочли давящие слова обвинения. Недавно изгнанный из полка командир прошелся со своими офицерами перед строем. Они всматривались в лица схваченных, потом поговорили меж собой.
И вдруг Генри вздрогнул: он увидел бледное, родное, жалкое лицо отца; он сначала крупными, нервными шагами подошел к офицерам и стал что-то тихо объяснять. Потом от них тем же крупным шагом, резко ломавшим обычное изящество его невысокой фигуры, — к Кромвелю. Тот важно наклонился — темное от неостывшего гнева лицо, сдвинутые брови, слушал молча. Взглянул в сторону связанных, помедлил немного и нехотя кивнул.
А потом высокий голос выкрикнул три имени:
— Капрал Саймондс! Рядовой Уайт! Рядовой Ричард Арнольд!
Трое названных выступили вперед, их повели вниз, к войску, и Генри понял, что отец только что спас ему жизнь.
Барабаны забили гулкую дробь. Мороз побежал по спине, Генри взглянул туда, куда сейчас смотрели все. Троим обреченным развязали руки. Они сняли мундиры и стояли, как братья, как дети, в белых рубашках друг подле друга. К ним направился человек, держа в вытянутой руке три соломинки. Слава христианскому милосердию генералов: вместо трех осужденных на смерть решено расстрелять только одного. Им предлагают тянуть жребий. Трое опускают головы, медлят… Дробь стихает, ни звука не издает огромное, полное людей поле. Наконец самый молодой, самый смелый Дик Арнольд решается. Первым вздергивает он подбородок, рука с размаху вытягивает крайнюю слева… Соломинка предательски коротка. Это смерть. Он оглядывается вокруг, и все скучное, привычное, будничное — мундиры солдат… переступающие копытами кони… сухие кустики вереска вдоль изгиба пыльной дорога — кажется ему таким драгоценным! И все отступает куда-то, все уже не принадлежит ему, чужое, потерянное навсегда…
Снова гремят барабаны, дула дюжины мушкетов целят в грудь единственного человека в белой рубашке. Взмах руки, залп, сизый дымок, недолгие конвульсии поверженного в пыль тела.
Бунт подавлен. Остальных будут судить позже. Армия теперь едина и покорна доблестному генералу Кромвелю.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДЕРЕВНЯ
«Внимательно всех тварей изучив
И убедясь, что хитростью коварной
Никто из них со Змием не сравнится,
Решился он под оболочкой Змия
Преступные намеренья укрыть».
1. ИЗГОРОДЬ
Работа была окончена. Лоб его пылал, глаза рассеянно обводили каморку, не видя ни топчана с тряпьем, ни грубо сколоченного, заваленного бумагами стола, ни оплывшего огарка. Хотя точка была уже поставлена на последней фразе и он понимал, что сказал все, что хотел, огонь в нем еще горел, и душа жаждала излиться. Последний лист бумаги был донизу исписан, он перевернул его, поднял лицо к сумраку потолка, немного помедлил, и перо само быстро-быстро заскользило по чуть косо положенному белому полю.
Огарок затрещал и рассыпал искры. Тень шелохнулась на потолке. Стихи сами полились дальше.
Он поднялся, прошелся по каморке. Четыре шага до двери и опять к столу, к груде исписанных, закапанных воском листков. За тонкой перегородкой заворочался, забормотал во сне старик. Сколько времени он писал? Час, два? Всю ночь? И словно в ответ ему в деревне сонно и хрипло прокричал петух. Счастливая ночь кончалась. Скоро начнут выгонять коров.