Саньку положили спать в дальний угол. На его прежнее место лег Генка. Здоровенный мужик. Шутя кулаком мог убить не только фартового, а и разъяренного быка-трехлетку.
Его громадных кулаков-гирь боялись все северные зоны. На воле, по молодости, Генка был спортсменом-штангистом. Занимался боксом. Последнее, видно, сказалось. Отбили ему на ринге мозги. Туповатым стал, тугодумным. Наверное, потому, победив однажды в соревнованиях, поменялся майкой с заграничным своим соперником. И сфотографировался с ним на память. А потом на его письмо ответил. За это и влип… На целых двадцать лет, за связь с заграницей.
Генка теперь на всю жизнь зарекся с соперниками хоть словом перекидываться. Когда узнал от мужиков, что ему в этот раз надо провести поединок с целой бригадой фартовых, обрадовался несказанно. И едва на небе проклюнулись звезды, завалился на Санькино место.
У входа в палатку лег бульдозерист. Он по возрасту был старше всех и спал чутко. Рядом с ним — Тарас. Тот договорился, что эту ночь вместе с бульдозеристом попеременно станут дневалить.
— Смотрите, мужики. Именно в эту — нашу — палатку припрутся фартовые, чтоб Саньку проучить. Если не дадим отпор — сядут на шею навсегда и помыкать будут. Это как пить дать. Потом от них не отмажемся. Вышибить и проучить. Отбить у блатяг охоту к нам лезть. А потому именно эта стычка хоть и неминуема, но должна стать последней, — сдвинул брови Трофимыч.
— Да не решатся они. Не изверги совсем. Ведь и их мать родила. Может, попытаются на работе, в тайге напакостить. Здесь не сунутся. Ведь охрана есть. Неужели она дозволит безобразие? Их служба такая — порядок, — не поверилось Харитону.
Священника решили на эту ночь перевести в соседнюю палатку, чтобы фартовые ненароком не обидели, не задели его.
Предупредив всех об угрозе фартовых, о мерах предосторожности, Яков не забыл распределить людей в палатках так, чтобы у входа были самые надежные, кто не проспит, успеет дать знак остальным.
Люди лежали, тихо переговариваясь. Словно забыв о нависшей угрозе. Лишь бульдозерист, словно ему все нипочем, продолжал балагурить:
— Вот у нас в деревне баб нынче — хоть пруд пруди. Всяких. И все одиночки. Мужики, женихи, на фронте погибли. Так теперь мы их в колхозе заместо кобыл пользовали. Лошадей тоже в войну жуть сколь полегло. Так вот, чтоб бабы не дурели, мы их в плуги да бороны загоняли. За тягловых. И поля, землю пахали на них. Чтоб зря не пропадала сила и дурная моча в голову не била. Так они, окаянные, даже после того все одно мужиков хотят. Их на покосы погнали. И что? Не хуже мужиков управились. Во, лиходейки! За войну навовсе про мужиков запамятовали. Сами в хозяйствах приловчились управляться. Об нас, мужиках, лишь языки точат. Но во сне… На сенокосе… Доводилось слышать: зовут погибших мужиков своих. И плачут, и жалуются, как живым. Знать, в памяти, в сердце не схоронили. Не верят в смерть. На чудо надеются. Все… И себя блюдут, не роняют имени. Своего и погибших. А ведь только бабы… Слабые. Ан видите, сильней войны, сильней самой смерти оказались. Одолели их. И себя заодно… Вот за них, касаток, ласточек наших, люблю я деревню свою всем нутром изгаженным. Уж какие они пригожие да приветливые. Ладные да работящие. И почему мне говно попало? — сплюнул в сторону, не глядя, бульдозерист. И тут же услыхал:
— В мурло харкнул, фраер! Тяни его!
Глава 2
Едва чьи-то руки ухватили бульдозериста за ноги и за руки, мужики Трофимыча вскочили как по команде.
В кромешной тьме завязалась драка. Слышалась брань, глухие и хлесткие удары, стук падающих на землю людей, стоны.
Генка в свете подживленного костра противников усмотрел. Нескольких с ног сшиб.
Яков один на один со стопорилой сошелся. Кулаки у обоих в кровь изодраны. А тут Митрич, из сучьих, в переделку пятерым попался. Жидкий мужик. Ему и одного фартового много. Здесь и вовсе невмоготу. Генка вовремя увидел. Расшвырял до единого. Там бульдозерист махался. Его медвежатник трамбует с толком., не спеша. Но Санька вовремя приметил. В ухо кулаком въехал. Фартовый долго кувыркался. Не зря же парень на кузне у отца с детства в подручных был. Силенку не растерял. Она вон как сгодилась нынче. Таких наскоков на блатных не ожидал сам от себя интеллигент Костя. Десятка два пощечин влепил. Впервые в жизни. Правда, самому чертей вломили так, что вся личность в фингалах. Но благо — начало, надо расхрабриться, а потом и озвереть. Тогда держись, фартовые!
Кто-то сунул в дых Никишке. Ох и зря! Тот с пол-оборота завелся. Кинулся диким зверем в свалку. Глаза кровью налились. С рычанием — на блатных. До этой минуты пальцем никого не тронул. Смотрел. Но коль его задели — берегись!
Сучьи дети не просто били, они терзали фартовых свирепо, жестоко. И если бы не подоспела вовремя охрана, могло случиться страшное.
Проснувшиеся охранники вначале хотели растащить дерущихся. Но вскоре поняли бесполезность своей затеи и взялись за оружие.
Первые выстрелы в воздух подействовали, как удар молнии.
— Ложись! — грохнула команда, и все сорок мужиков упали лицами на землю. Охрана свирепо материла правых и виноватых. Продержав мужиков на холоде часа два, разогнала всех по палаткам пинками и кулаками.
Утром, едва забрезжил рассвет, из палатки Трофимыча вылез наружу Митрич. Завтрак готовить.
Примостил над костром котел, чайник. Громко высморкавшись в кулак, откашлялся и крикнул визгливо, фальцетом:
— Эй, шпана фартовая! Отныне и навечно объявляем, что жратву себе вы станете готовить сами, не надеясь на чужого дядю!
В доказательство сказанного он бросил телогрейку на дрова, нарубленные политическими, и предложил еще громче:
— Забирайте часть своих харчей и катитесь к чертям от нас!
После этого Митрич подбросил дрова в костер, едва вода
вскипела, заложил в нее макароны. Сварив их, заправил тушенкой, заварил чай и позвал людей завтракать.
Фартовые опешили от неожиданности. Их и впрямь лишили еды. И даже на работу сучьи дети не позвали.
Шмель скрипел зубами. Политические взяли верх. И мало того, перестали считаться с фартовыми.
— Ну и хрен с ними. Мы сегодня отдохнем. Пусть они и за нас повкалывают. Кто же на голодную требуху пашет? — осклабился бугор.
— Чего развалились? А ну, живо на работу! Иль особые? — просунулось в палатку лицо охранника.
— Не жравши не пашем! — отозвались из угла палатки.
— Чего?! Бунтовать вздумали, симулировать? Я вам зараз устрою! — пообещал охранник и исчез.
Через несколько минут в палатку влетели охранники. Молча, яростно выкидывали фартовых наружу пинками, кулаками.
Там, за палаткой, скомандовали лечь. Лицом в грязный снег, на мокрые проталины.
Три часа держали их под прицелом, не давая не только перевернуться, даже пошевелиться. Караулили всякое дыхание, каждый взгляд, оброненное слово.
Митрич, готовивший обед своей бригаде, изумленно наблюдал, как старший охраны воспитывал законников.
— Бегом! — слышалась его команда, и воры мчались на сопку, потом скатывались вниз.
— Ложись! — рявкал старший.
И валились блатные в распадок через головы друг друга, телом в воду, снег, грязь.
— Встать! Бегом! — ухало эхо. И топот ног слышался далеко, в каждом уголке тайги.
— Ложи-и-сь! — ухало в лапах елей. И застывала тишина в голых ветках испуганных берез.
— Бего-ом марш!
Задыхались фартовые. На лбах, лицах, плечах и спинах пот с грязью налипли. Брюки коробом стоят.
Ноги от усталости в узлы сплетались. По спинам реки пота, в груди жар — дышать нечем. «Пить!» — хватали пересохшими губами грязную воду.
Бежать сколько можно? Да и от кого, куда? До воли далеко. Дожить бы… А от охраны не сбежишь. У нее оружие. Быстрее молнии настигнет. И тогда уж никуда бежать не надо. Появится в уголовном деле последняя запись: убит при попытке к побегу. Кто докажет обратное?