— Ты что, охренел? — вылупился Скоморох.
— Верно делает, — остановил Тимка и нагнулся над Костей. — Жива сонная! Тащи рубаху! Перевязать надо!
— Погоди с рубахой! Давай еще! Рванье промыть надо. Потом, когда обсохнет, перевяжем. Да и то не враз тряпкой. Пепел от костра возьми. Чистый, без углей. Он быстро стянет, — советовал Угорь.
Через десяток минут Кот пришел в себя.
Говорить не мог. Болела шея и голова. Ныли плечи. Костя смотрел на мужиков, не понимая, что с ним случилось.
Утром ему снова промыли шею мочой, присыпали пеплом. Костя к обеду почувствовал себя лучше. Уже мог говорить, есть.
Угорь хлопотал около него, понимая, что этот момент упускать нельзя. Потрафишь кентам — будешь дышать. Нет — так и останешься один в «малине».
Лишь на следующий день Тимка с Котом ушли из зимовья.
На заимке оставались трое фартовых.
— Ты, Цыбуля, вместо меня кентов держи. Смотри, чтоб без кипежа, чтоб все в ажуре было. Я мигом крутанусь. Угря не дави. Вроде принюхались за последние дни. Пусть с вами в зимовье канает…
Фартовые, встав на лыжи, нацепили на плечи рюкзаки.
— Удачи тебе, Кот. Да сохранит тебя Бог! Прихиляешь к нам иль нет, дыши вольно. Тайга с тебя уже сняла свой навар. Но дышать оставила. Хоть и показала, что возникать в ней тебе уже ни к хренам. Размажет. Простилась. Не знаю, свидимся ли? Но пусть фортуна по-бабьи не обойдет тебя удачей. Вали. На хазу. Авось не навек прощаемся, — обнял Скоморох.
— Под запретку не попадай. Коли слиняешь, черкни. Нужен грев станет — пришлю, — подошел Цыбуля вплотную.
— Не хворай. Канайся здоровеньким! — пожелал Угорь с порога.
В блестках инея тихая, настороженная тайга смотрела на фартовых, уходивших в село.
Костя, пройдя немного, остановился, оглянулся на зимовье. Вздохнул, вспомнив свое, и пошел быстрее, торопясь от прошлого: темного, жуткого.
Каждый человек старается скорее попасть из ночи в утро. Тьма отпугивает все живое. Но не фартовых. Они не любят день. Утренний рассвет не всегда радостен. А ночь скрывает следы и прошлое. Вот только паЛять… Она и ночью разрывает тьму. Она высветит во сне самые затаенные и скрытые от всех уголки души. Она мучает, лишает сна и покоя. Она заставляет выжить иль умереть. Она никого не щадит. От нее не уйдешь, не убежишь, ее не заглушишь.
Костя спешил за Тимкой, не желая отставать. Тот изредка оглядывался, сдерживая шаг. Ждал.
А Коту неловко. Ведь вот и он когда-то, вместе с другими фартовыми, выгонял Тимофея из барака, выводил из закона, трамбовал. А в тайге и на рыбалке десятки раз без него мог попасть в беду.
Молчал Тимка. Не поминал прошлого. Словно и не было ничего. А Коту от того не легче. Иной раз лучше бы оттрамбовал. Но нет. Помогал. Вот и теперь ради него в село пошел. Самому не надо. Опять же его, Костину, судьбу устроить. А кто доя него Кот? Что имел с него Тимка? Да ни хрена, кроме мороки. А ведь не обязанник. В одной «малине» не были. На дела не ходили. Вместе в ходке? Так и что? От того навара Тимоха не имел. Ни разу положняк с ним не делил. Добро бы, бугор про него, Кота, вспомнил. Так нет. Тимка на себя взял. Всех держит…
И Косте вспомнилось, как уговаривал Тимофея на бригадирство. Хорошо, что он сфаловался…
Костя смотрел на Тимку виновато. Знай Настя, сколько горя натерпелся бригадир, удивилась бы терпению человека. А Тимка даже ни разу не попрекнул.
— Перекурим? — предложил Тимофей внезапно.
— Давай, — остановился Костя.
— Допекает шея?
— Да черт с ней. Заживет. Вот когда на нее две бабы сядут, тогда спросишь. А теперь — мура. Терпимо.
— Держи, — протянул Тимофей папиросу и сказал, смеясь: — У тебя — две бабы. Обе заботчицы приедут. А к моей нынче брат просится. С материка. Опомнился под сраку лет. Пенсию хочет заколотить поприличней да поскорее. Мол, потерпишь меня три зимы, не объем… Вот гад! Меня не спрашивает, паскуда! Вроде он — хозяин уже.
— Ну а ты как?
— Да просто! Написал мудаку все, что о нем думал. Напомнил козлу прошлое. И пообещал, коль вздумает возникнуть в селе — мозги на уши намотаю, выколочу последние. Классную трамбовку обещал. За все разом. Чтоб до пенсии на колесах сидел, сучье вымя!
— Дарья знает?
— Кой там! Не дал я ей то письмо. Сам отправил, как мужик мужику. И трехнул, чтоб вытряс из калгана адрес наш и сеструху свою, какую все годы изводил прошлым. Она чище всех. И не ему, задрыге, ее попрекать. Говноед, не брат он ей!
— А ведь и я перед тобой лажался не раз, — признался Костя.
— Не ты один. Но хоть дошло, доперло. И то ладно. Но я — мужик. Выжил. Этот хорек затуркать мог.
— Ни хрена! Дарья не без калгана. Такую не собьешь с тропы. Выжила. Сильней иных кентов оказалась. Не гляди, что баба!
— То верно! Она и меня морила. На понял брала. Долго признавать не хотела. Все испытывала. А все потому, что даже на родне обожглась, чужому подавно не верила…
— А мы не такие разве? — вздохнул Костя и, сделав последнюю затяжку, выкинул окурок, пошел вперед, наклонив голову.
В Трудовое они пришли уже ночью.
Кот в темноте, нашарив свою шконку, упал и через пяток минут уснул безмятежно. Сколько он спал? В бараке ни у кого часов не было.
Проснулся от окрика, суматохи, поднявшейся в бараке. Кто-то грубо сдернул его со шконки:
— Встать!
Милиция шмонала всех и все. Натолкнулись на рюкзак Кота. Вытрясли на шконку мех. И, подталкивая в спину, повели, погнали на выход.
— Что? Не удержался? Решил перед отъездом слямзить? Думал, успеешь, не хватятся? — побледнел участковый.
— Утром сдать хотел, — выдавил Кот.
— Не ври! Говори, кто с тобой в деле был? Где остальная пушнина?
Косте казалось, что он спит. И видит дурной сон.
— Чего заткнулся? Кто поделыцик?! — орал участковый.
Фартовый молчал. Он давно не был в делах. Он решил завязать с «малиной». Почему ему хотят приклеить чужое дело, о котором он не знал ни сном ни духом?
— Молчишь? Ничего, разговоришься! — вскочил из-за стола участковый.
— Я ночью с деляны пришел.
— И тут же в дело? — перебил милиционер, внезапно появившись за спиной.
— Спать лег сразу.
— Ты кому-нибудь эти байки расскажешь. Но не мне!
В глазах черные круги поплыли. Резкая боль в шее, словно разрядом, сковала тело.
Удар в висок был неожиданным. Костя пошатнулся.
Второй удар в челюсть сбил с ног. Кот лежал на полу, ничего не видя, не слыша. Кровавое пятно на рубахе, обмотавшей шею, заметно увеличивалось.
Тимка, заглянувший в Кабинет, застыл на месте. Хотел поговорить с участковым о Косте. А тут…
Лицо Тимофея побелело, исказилось. Он вошел медленно, легко, словно готовясь к прыжку.
— За что кента угробил?
— Вон отсюда! — заорал участковый испуганно.
Тимка придавил его к стене столом. И, перегнувшись к нему, сказал тихо:
— Ты это вспомнишь, падла!
— Я тебя вместе с ним сгною! — вырвалось у участкового, и он нажал кнопку на аппарате.
Тимофей не стал ждать. Выскочил в дверь, сбив с ног входившего милиционера. И тут же влетел в барак фартовых.
— Кенты! Шухер! Мусора Кота размазали! Сявки! Всех фартовых села — на катушки! Легавых брать на гоп-стоп!
Сявки тут же шмыгнули из барака по домам. Пятеро фартовых, уже вытащив из нычек перья, спешно одевались.
Тимка уже выходил из барака, когда туда ворвалась милиция.
— Ложись! Стрелять буду! — грохнул предупредительный в потолок.
Условники повалились кто где стоял.
— Всех в клетку! Всех в браслеты! — орал участковый.
Милиционеры, держа наготове оружие, выполняли приказ.
Когда всех условников по одному увели в милицию, Горилла уже дозвонился до Поронайска.
Кравцов понял все с полуслова и, торопливо сев в машину, бросил шоферу коротко:
— В Трудовое…
Уезжая, успел сказать прокурору, что снова в Трудовом участковый превышает служебные полномочия. Попросил сообщить в горотдел.