Солнце спускалось. Над сопками колыхалось жидкое марево, и казалось, будто вершины сосен не в лад покачиваются. Кусочек солнца изломанно плясал на воде у самого берега, от него отрывались и выбегали на стрежень блестящие чешуйки. Константин, подхватив рюкзаки, зашагал вдоль берега.
— Ты куда?
— Палатку ставить.
— Где думаешь?
— Брод надо искать. На нижней террасе, — Константин показал место. — На выходе из распадка.
— А здесь?
— Низина, если дождь — зальет.
— Ух ты, какой предусмотрительный! — сказала Наташа с восторженной лаской, хотя, если бы ей самостоятельно пришлось разбивать лагерь, она разбила бы его именно на том месте, какое выбрал Константин. Но это сделал он, то, была его забота о ней, о них обоих. И она, поддаваясь какому-то ошалелому порыву, требовательно сказала:
— Костя, постой.
Он остановился. Она подошла, взяла сначала один рюкзак, потом другой, положила их рядышком. Поправив лямки, распрямилась и посмотрела на Костю завороженно и просительно. Он шагнул навстречу зовущим ее губам, некрепко обнял.
Устав от поцелуев, Наташа подняла на Константина волглые глаза и внятно сказала то, что не решалась сказать вслух весь сегодняшний день:
— Милый! Какой ты у меня милый…
— Натаха… Ой же, Натаха!.. как же это ты: «Костя, постой…»
— Ты знал?
— Вообще-то знал, конечно… Но ведь так… так… я и теперь не верю.
— А ты верь, — Наташа потерлась шапочкой о его ухо. — Верь, вот она, я…
Они целовались, говорили что-то совсем незначительное, снова целовались и снова говорили.
— Ты меня любишь?
— Очень.
— Как, как?
— Очень, очень.
— И я тебя о-о-чень…
— Ната, смотри красота какая…
— Так и должно быть…
Резко вчерченные в солнечный закат, сопки потеряли объемность, стали неправдоподобно геометричными: черные таинственные конусы на алом таинственном полотне. На острие ближнего конуса — одинокая, без вершины лиственница, будто рука, вцепившаяся в остатки дня, в белесую полоску, размежевывающую закат и густеющую синеву.
— Пойдем. Поцелуй меня еще разик, последний, и пойдем…
Расправляя на груди Константина лямки, Наташа вспомнила:
— Знаешь, в семье я была старшая. Всего нас было трое: Пупа, Атё и я…
— Какое Атё?
— Братишка у меня был, Максимка. Вместо «а что?» он говорил — а тё. Пупа — это сестренка Милка. Ну вот, и я — старшая…
— Нянька.
— Почему нянька?
— Старшая — всегда нянька. Средним — гулять, а ей с младшенькими.
— У нас так не называют, а вообще-то правильно. Милка — к подружкам, я — с Максом. Ну, в общем, это не суть. Я — к закату. Против нашего дома стоял серый двухэтажный дом. И вот интересно, зимой, с декабря по март, на левое крайнее окно второго этажа этого дома каждый вечер натекало солнышко. Я вот думала: как сказать — входило, вползало, спускалось… Нет, именно — натекало. Точно как струйки в этот омуток. Они не торопятся, не толкаются, они знают, что их место — только здесь. И нигде кроме. Так и солнышко… Начиналось с верхнего угла. Серый проем розовел, потом становился оранжевым, и вдруг на все окно натекало солнце… Ты замечал, что солнце на закате всегда ярче, чем на восходе? Только оно как будто без лучей. Будто солнышко — само по себе, а лучи — сами по себе. И начинаются-то они совсем не рядом с солнечным кругом. Но это, впрочем, неважно… И вот солнышко, совсем без лучей, натекало на окно и светило в нашу комнату. Ну, чего ты улыбаешься? Честно, светило. Потом как-то ломалось, становилось рифленым и очень быстро стекало в правый нижний угол окна. Но это уже было не солнышко, а рифленая и поломанная полоска. И мне становилось скучно. Я говорила Максу: «Солнышко не придет». Он топал ногами и кричал: «Придет, придет…» И оно приходило. А ведь, правда, здорово — что солнышко все-таки приходило?.. Ну, еще разок, и пошли. С минуты на минуту наш появится.
— Ну и что?
— Ничего.
— Ты иногда зря на него.
— Замолчи!
— Нельзя так в тайге, Наташа, не по таежному это закону.
— В тайге я сама себе закон.
V