— Какое изумительное мастерство! — выдохнул Виталий Леонтьевич.
— Не знаю. Меня он не очень впечатляет. Я предпочитаю антикварные: «бухару», «бергамо», «тавриз».
— Но и это, согласитесь…
— Этот мотив — с чужого голоса.
— С чужого голоса иногда тоже неплохо получается. Польза даже определенная бывает.
— Эта польза и делает человека рационалистом.
— В некоторых делах без чужого голоса нельзя, — назидательно сказал Виталий Леонтьевич. — Зачем изобретать велосипед.
— Мы с вами смотрим на вопрос с разных позиций. По мне, пение с чужого голоса непростительно даже в случае необходимости. А когда оно переходит в потребность — более отвратительного не придумаешь.
— Однако же, вы сами признаете, что необходимость иногда возникает. — Виталий Леонтьевич начал раздражаться. — И, насколько я понимаю, у людей вашей профессии довольно часто.
— С убеждением можно спорить, с предубеждением спорить бесполезно, — снисходительно ответил Одинцов и снова углубился в журнал.
— Это не предубеждение, это — факт. — Виталий Леонтьевич, рассерженный снисходительностью Одинцова, повысил тон.
— Не надо на меня кричать. Мы не на службе. — Одинцов сказал это безразлично, словно делая выговор шалуну, на исправление которого не надеялся.
— При чем здесь служба? Здесь в конце концов…
— Что в конце концов здесь? — Одинцов дернул губами, гася усмешку.
— Мужчины, не ссориться! — Мария Павловна появилась на пороге и шутливо погрозила пальцем. — Я теперь уже совсем скоро.
Одинцов опять углубился в журнал, всем видом своим утверждая Виталия Леонтьевича в мысли, что говорить им не о чем, да и незачем. Явное пренебрежение не оскорбило Виталия Леонтьевича. Он, несмотря на не первую свою молодость, был совершенно неискушен в житейских ситуациях и не мог представить себе хитроумного арсенала отторжения, к которому прибегают женщины склада Марии Павловны. Потому он не принимал поведения Одинцова за заранее подготовленное и так же, как само нынешнее появление старого знакомого Марии Павловны, считал случайным. А понимая так, истолковывал одинцовское пренебрежение в свою пользу.
«С какой стати мне быть недовольным? — думал он. — И почему я должен требовать от этого человека расположения? Коль уж на то пошло, у него есть все основания на меня обижаться. Вероятно, он в свое время имел серьезные виды на Марию: ведь на тот, наш первый вечер он пришел именно с ней. Но появился я, и у него все расстроилось. Окажись в таком положении я — как бы я стал себя вести? Женщина… любимая, нелюбимая, во всяком случае та, которая когда-то с тобой встречалась, вдруг ушла из твоей жизни. Ты не знаешь причины и через какое-то время, желая причину выяснить, заходишь к этой женщине. А вскоре после тебя является мужчина, претендующий на положение хозяина. Нет, право же, обижаться мне не только глупо, а и не интеллигентно, в конце концов».
Это рассуждение, утвердив Виталия Леонтьевича в собственном превосходстве, настроило благодушно, и он решил использовать тему, особенно близкую и приятную Одинцову. Верной темой, несомненно, была похвала его творчеству. Ни одного стихотворения Одинцова Виталий Леонтьевич не читал, но зато слышал кое-что по телевизору в исполнении автора. Это, как он считал, уже само по себе давало повод начать разговор.
— Вот вы читаете журнал, — как бы между прочим сказал Виталий Леонтьевич. — А я, знаете, о чем думаю…
Одинцов, опустил журнал и с любопытством стал смотреть на Виталия Леонтьевича. Поощренный вниманием, Виталий Леонтьевич продолжал:
— Не балуют вас все-таки нынешние средства информации.
— Это вы о чем? — скучным голосом спросил Одинцов.
— О популяризации. Откровенно говоря, мало мы все-таки знаем о людях творчества.
— Кто это — мы?
— Ну, мы, техническая интеллигенция.
— Мы о вас и того меньше знаем.
— Не скажите. Есть столько специальных изданий… Но это, в общем, к делу не относится… Я как-то слышал вас по телевизору. Очень приятные стихи. И вообще, надо сказать, я много о вас слышал и давно вас уважаю.