Но он ничего не спрашивает и тихо присаживается на корточки. Несколько времени мы сидим молча, наблюдая за уклейками. Наконец мальчик вполголоса говорит:
— Уклейку ловят не так.
Меня злит и его спокойный голос, и то, что рыба в самом деле не берет. Резко оборачиваюсь:
— Я ловлю не уклеек.
— А другую рыбу надо ловить утром или вечером.
— Тоже, рыбак выискался.
— Не рыбак, а знаю.
Это уже наглость. Стараюсь говорить спокойно:
— Что ж, попробуй, полови, может, поймаешь.
— И поймаю.
Мальчик подходит к кустам, встряхивает сучок, и на землю падает несколько мотыльков, спрятавшихся под продолговатыми листьями от раскаленного дня. Поймав одного, он вытаскивает из воды удочку, отвязывает поплавок, снимает с крючка червя и насаживает вместо него мотылька.
Я насмешливо слежу за его действиями, уверенный в их бесплодности. Однако не успевает крючок с новой наживкой коснуться поверхности, как зеленоватую воду прорезает несколько сверкающих лезвий, и одна из уклеек серебристой пружинкой бьется на берегу. Я поражен, но не сдаюсь — повезло. Но это не везенье. Одна за другой еще три рыбки сверкнули в воздухе и завозились в ведерке.
С этого дня и началась наша дружба. Виктор Васин, так звали мальчугана. Были у нас и еще друзья. Школьные, уличные, знакомые с малолетства и случайные. В детстве и отрочестве друзья не такая уж великая забота. Да и не могли мы обойтись без друзей и соратников. Я не оговорился: соратников. Прочитав в те поры чапыгинского «Разина Степана», мы вознамерились отправиться в Польшу и произвести там революцию. Почему мы остановились именно на Польше — разговор особого рода, но именно на ней. Виктора выбрали атаманом, меня — есаулом. Мы мастерили «поджиги» — самодельные пистолеты — и бесконечно совещались по поводу пушки.
В наших революционных действиях нам без пушки было никак нельзя. А пушка стояла совсем рядом: во дворе военкомата.
Обеспечение отряда пушкой Виктор и я взяли на себя. О том, как мы проводили «операцию П», — рассказ впереди. Но провалилась она в полном смысле слова. Вольница не могла простить нам неудачи, обстреливала из рогаток и обещала побить. Тогда мы гордо уединились. Даже играть в футбол и заниматься боксом мы стали в секциях «Спартака». Спартаковский стадион находился в другом конце города.
Война началась, когда нам было по девятнадцать. Не берусь судить, как известие о ней встретили другие, но нас оно взволновало не очень. Вечером ко мне пришел Виктор и буднично спросил:
— Слышал? Как по-твоему?
— Слышал, — ответил я. — Как с финами, скоро кончится.
И мы сели играть в шахматы.
Но все-таки не игралось. Как ни говори, а там, где-то на Западе, — война. Фронт.
Если б мы знали…
Впрочем, нет, мы тоже тогда не молчали. Накануне войны мы беззаботно распевали «Если завтра война» и собирались малой кровью, могучим ударом побить врага на его земле.
О повестке на медкомиссию Виктор спросил меня с восторгом:
— Тебе не прислали?
— Нет.
— А мне прислали. Леньке Давыдову и Володьке Сорокину тоже прислали. Они хотят в авиацию. А мне куда, как думаешь?
— Конечно, в авиацию. До Берлина самолету что, раз и там.
На следующий день Виктор прошел комиссию. Его признали годным для службы в авиации. Через три дня принесли повестку: «Вам надлежит явиться…»
Я сижу у Виктора и наблюдаю за сборами. Он хозяйственно укладывает в рюкзак провизию, упрекая мать в бесцельной суетне. Ксения Федоровна садится на диван рядом со мной и, сдерживая слезы, напоминает сыну:
— Ложку, ложку не забудь положить.
— Я уже положил, мама.
Наконец сборы кончены. Завязана шнуровка, застегнуты ремни. Виктор примеривает лямки — удобны ли.
— Так, все в порядке, — говорит он. Потом обращается ко мне: — Пошли на стадион, побоксируем на прощанье, а то мне теперь когда придется…
Мать смахивает слезу, но молчит.
На стадионе безлюдно. В спортивном зале, где обычно по вечерам собирались любители бокса и тяжелоатлетики, тишина. Не слышно мягких ударов перчаток и привычного тренерского: «Секунданты — аут. Тайм». Стадионный сторож дядя Миша встречает нас радушно. Зашнуровывая нам перчатки, рассказывает:
— Заберут у нас зал. Уже смотреть приходили. Мобилизованных некуда девать.