— Смотри, карман…
— Какой?
— Задний. Оттопыривается…
После этого мы Петьку видели часто. На площадке около Викторова дома мы играли в чижика и козны. Петька выходил из калитки, садился на лавочку. Иногда чижик падал к самым его ногам. Брезгливо отталкивая его, Петька вызывающе косился на нас.
Мы не знакомились. Виктор — потому, что не разрешала мать, мы — из солидарности и из робости, которая тоскливым холодком пробегала по телу, едва мы вспоминали о заднем кармане Петькиных штанов. И когда вдруг Петька, явившись из лаза, посмотрел на меня настороженно и недружелюбно, я почувствовал себя неуютно. Но он все-таки был гостем, и поэтому я сказал первое, что сошло на язык.
— Садись.
Петька потоптался, подгреб под себя охапку травы, сел.
— Вы здесь курить канаетесь?
— Чего?
— Фартово здесь курить. Чинарики есть?
Я не понял вопроса, но на всякий случай отрицательно помотал головой. Тогда Петька приподнялся и полез в задний карман. Вытащил и развернул лопуховый лист. На жухлой зелени лежало несколько окурков. Я перевел взгляд с Петькиных рук на лицо и шумно вздохнул. Сказать что-либо я еще не был в состоянии.
— Закуривай.
— Неохота.
Мне на мгновенье стало обидно, что я не умел курить. Показалось, будто Петька понял мою ложь и ответит насмешкой. Но он не сказал ничего. Свернул лист, погрузил его в теперь уже не страшный карман. Закурил, выпустил из носа две длинные дымные дорожки, потянул у меня из рук книгу. Прочитал:
— Песнь о Гавате.
— О Гайавате.
На поправку не обратил внимания. Раскрыл книгу. Перелистал предисловие, остановился над «Вступлением», пошевелил губами. Вслух уточнил:
Он так именно и сделал ударения: в первом слове на е, во втором — на у.
— Как, как?
Петька повторил:
— С их лесным благоуханьем.
— Да что ты. С их лесным благоуханьем.
Обиделся. Захлопнул книгу. Подумав, спросил:
— Ты в каком классе?
— В седьмом.
— Я два года и еще немножко учился. Ты всю книжку прочитал?
— Почти.
— Не люблю я стихов.
— А прозу?
— Это про войну?
— Проза? Ну, вообще книжки.
— Тоже не люблю.
Разговор иссяк. Петька последний раз затянулся, щелчком отбросил окурок, попросил:
— Почитай вслух. Только чтобы понятно было.
Дальше? Дальше пошло как по писаному. Читали ему и Вовка, и Виктор, и я. За Гайаватой последовал «Юрий Милославский», «Пять недель на воздушном шаре», «Игра», «Смок Беллью»… Первой книжкой, которую Петька осилил самостоятельно, был загоскинский «Рославлев или Русские в 1812 году».
Читал он тяжело. Шевелил губами, лицо его становилось страдальчески отрешенным, на лбу, у самых волос, бисерился пот. Однако от нашей помощи наотрез отказался.
Последовательности его чтения сейчас не помню. Знаю только, что покорились ему «Двенадцать стульев», «Приключения бравого солдата Швейка», чапыгинский «Разин Степан». Читал он еще не быстро, но уже без видимых усилий.
Вышедшую два-три месяца назад «Как закалялась сталь» достал Вовка. Он принес ее, замусоленную, расчлененную на листочки, и значительно сказал:
— На одну ночь.
Читали у меня, потому что ни в Вовкин, ни в Викторов дом тогда еще не было проведено электричество. Управились, примерно, к часу. Трое.
Засыпая, я слышал сопенье и возбужденные реплики. Читая, Петр комментировал взволновавшие его события.
Проснулся я не по своей воле. Петька усиленно дергал меня за руку и от нетерпения притопывал.
Убедившись, что я способен слушать, он протянул мне пачку «Звездочки» (время окурков миновало):
— Рви. Больше не курю.
Я понял, что он дошел до соответствующего места в книге. Сунул пачку под подушку:
— Попросишь еще. Герой.
Но он не попросил.
Хотя не был героем и не стал им. Стал он рабочим Тульского оружейного завода.
Токарем Петром Соболевым.
Разве этого мало?
«Я тебя не люблю»
Мальчишки, мальчишки,
Вы первыми ринулись в бой,
Мальчишки, мальчишки,
Страну заслонили собой.
Все шло своим чередом: общее детство, ссоры, дружба, любовь. И, конечно же, все четверо мы любили одну. Не потому, что она была очень красива или невыносимо холодна. Лена была самая обыкновенная — чуточку веснушек, острижена «под мальчика», широко открытые серые глаза, прямой и совсем не миниатюрный носик. Хватало в ней и веселья и общительности. В общем, девчонка как девчонка, ничего поразительного. Но нам подходило к пятнадцати и должны же мы, черт возьми, были кого-то любить. А из девочек, с которыми дружили, только Лена — ровесница, остальные на два-три года моложе. В пятнадцать лет такая разница — забор.