— К границе идем через Шепетовку. Стырь форсируем в районе Луцка. Развивая успех, наступаем на Люблин… Дальше действуем сообразно обстановке.
Путь наш лежал через крупные города. Именно там было средоточие польского пролетариата. Сначала робко, а потом все уверенней мы стали упоминать о Чехословакии. Страна индустриальная, пролетариат…
Планы разрабатывались в пещере, из которой начинался подземный ход. Большая была пещера, высокая. Вытянутой рукой я едва доставал до потолка. Копали мы ее около месяца. Можно бы, конечно, и быстрей, но, во-первых, мы могли копать только вечерами, а во-вторых, землю приходилось носить корзинами и ведрами в свои сады и в канаву, окружавшую тюремный луг. в пещере тяжело пахло волглой землей, было сумрачно и величаво. Оранжевый свет лампадки, которую я разыскал у бабушки на чердаке, не доставал до углов, и от этого пещера казалась еще больше. Когда кто-нибудь шевелился чересчур резко, лампадка начинала мигать, и темнота то набегала на крошечное освещенное пространство, то отступала. Будто взмахивала крыльями неторопливая огромная птица.
Капитан свалился к нам в гости, когда подкоп прошел уже военкоматский забор. Мы лежали на сухом сене и обсуждали важную сторону дела — когда сообщить отцам и матерям о нашем решении. Одни предлагали оставить записки, другие — написать письма из района Шепетовки. Однако и то и другое было неладно. Оставь записки — всполошатся. Не оставь — тоже всполошатся. Заявят в милицию и искать будут именно нас. А тут, конечно, военкоматские хватятся пушки, тюремные — лошадей. Такой сыр-бор загорится. Обстоятельство, которое раньше и не поднималось, грозило перерасти в пагубу. И вдруг Коку Ноишевского осенило: скажем, что пойдем на рыбалку. Это у нас случалось — мы отпрашивались рыбачить на неделю. Близ города рыбы не было и уходили мы километров за сорок — шестьдесят. Плавали мы все отменно, ребятами слыли нехулиганистыми, так что родители не опасались. Вот она отдушина — неделя. Семь дней. А там ищи ветра в поле. Мы уже радовались что под предлогом рыбалки можно будет запастись продуктами, как вдруг произошло крушение. Всего минуту назад вершившие судьбы человечества, мы в мгновение ока обратились в «сопливых паразитов». Всего за какой-то миг! Как все же непрочно оно, всемогущество личности…
Прежде вокруг забора вечерами иногда тоже проходили патрули. Мы слышали у себя над головами гулкие разнобойные шаги. В это время мы умолкали и лукаво подмигивали друг другу. Узкий лаз в пещеру был надежно замаскирован куском железа, заваленным сухим полынным будыльем, другого же пути проникнуть в наше обиталище мы попросту не предполагали. А он оказался, этот самый короткий и самый непредвиденный путь: в каком-то месте подкоп подошел слишком близко к поверхности.
Еще не совсем пришедший в себя после падения капитан больно подталкивал нас снизу наганом в спины и сиплым голосом считал на штуки:
— Шесть… девять… четырнадцать…
А наверху нас встречали два красноармейца с винтовками, к которым они по этому случаю примкнули штыки. Тот, что пониже и попростоватей, не переставал удивляться:
— Ай же ты смотри, паразиты сопливые… Ну, паразиты, что учудили.
Другой, с непроницаемой маской старого службиста, строил нас вдоль стены и каждого, появившегося из-под земли, безразличным голосом напутствовал:
— К стенке становись, к стенке. По росту становись.
Допрашивал нас капитан долго и дотошно. Вызывал, отсылал в коридор, снова вызывал. Устраивал очные ставки, грозил и все пытался выяснить, против кого из руководителей партии персонально направлен заговор. Нашу группу он упорно именовал организацией, а нас — подпольщиками. Когда мы говорили ему о Польше и об Испании, он хрипло похохатывал и осведомлялся:
— Значит, отрицать будем… В Испанию, значит…
Мы говорили правду, а он смеялся. И мы не знали, как быть. Наверное именно в такие моменты люди возводят напраслину на себя и других, сознаются в том, о чем и не помышляли. Честное слово, к утру наши действия рисовались нам самим в таком свете, что впору иди и заявляй сам на себя в НКВД.
И все-таки мы рассказали капитану все. Ну, может, забыли кое-какие подробности. Так что комбригу мы повторялись. Но он не в пример капитану, не перебивал и ни в чем не сомневался. Он молча слушал, а не допрашивал. И мы осмелели. Мы окружили крытый зеленым сукном стол и навалились на него животами. А Виктор, который убедительность сказанного подчеркивал широкими взмахами рук, даже отодвинул мешавший ему чернильный прибор крапчатого мрамора. Военком стеклянно взглянул на Виктора и поставил прибор на прежнее место.