А мы уже не оправдывались, мы обвиняли. Мы требовали ответить, почему они, кадровые военные, позволяют фашистам безобразничать в Испании.
— Они же фашисты, — вопил Петька.
— Вы понимаете — это ширма, что они зовут себя национал-социалистами. В Германии то же, что и в Италии — самый махровый фашизм. Теперь они хотят сделать фашистской Испанию. В Германии жгут книги, уничтожают евреев. Из Германии эмигрировал Эйнштейн, Фейхтвангер. Такие люди! СССР должен вмешаться… — Виктор забыл о приборе и ткнул пальцем как раз между чернильницами.
— Нас вы не пускаете, а их, гадов, бить надо. А мы и хотим бить!
На это законное Петькино желание военком, чуть дернув уголками век, утешающе возразил:
— Вы у нас в резерве.
— Чего? — не понял Петька.
— В резерве мы вас держим. Дай вам волю, всех фашистов перебьете, нас без работы оставите…
— Вы-то шутите.
— Какие уж тут шутки… Т-а-к. Стало-ть, Польша, Чехословакия… А средства? Ну, насчет оружия — понятно. Вооружались бы вы на даровщинку. Для советской власти только и урону — пушка да упряжка. А снабжение как же? Дорога-то ведь дальняя.
— На неделю бы набрали, будто на рыбалку.
— С провиантом, стало-ть, вопрос решен. Ну, а деньги? На обувку там, на одежку… По пути грабили бы!
— Не грабили бы. Есть у нас деньги. У нас и интендант-казначей есть, — живо возразил Виктор.
— Интендант-казначей? — переспросил военком. — Интересная должность. И сколько ж у вас денег?
— Восемьсот пятьдесят рублей.
— Восемьсот сорок шесть, — уточнил интендант-казначей Вовка Ковалев.
— Сумма… У отцов натаскали?
— Мы по грядке огурцов насадили, теперь подторговываем. И еще яблоки… — пояснил Виктор.
— Да они еще зеленуха, яблоки-то. Неужели берут?
— Берут, — радостно вякнул Борька Кочеток, наш маркитант. — Еще лучше огурцов берут. На остановке, когда едут на смену, рабочие сразу по пять штук берут.
— На трамвайной остановке, стало-ть, промышляете… А почему ж — пяток. Не три, не четыре, а пяток?
— Это у нас цена такая, полтинник штука, на два рубля — пяток.
— Ловко. По всем правилам торгуете.
— Ага, — сказал Кочеток и восторженно кивнул.
— Ну, ладно, ясно… Ста-но-вись!
Военком резко поднялся, и нас от стола как сдуло. Он прошел перед нашим пыжащимся строем, остановился у окна. Под гору продребезжал трамвай. Стоявшие вплотную на тумбочке в углу комнаты графин и стакан проводили его согласным звяканьем. Военком шагнул к тумбочке, отодвинул стакан, неторопливо обернулся. Пробежал, как и вначале, взглядом по шеренге, сказал сердито, будто не зная, правильно ли решил:
— Так вот. Глупости бросьте. Без вас разберемся, что к чему. Ваше дело — учиться. Отлично учиться. «Черную гору» свою — закопайте. Сегодня же. Прямо сейчас. Лопухами засадите, чтобы и памяти о ней ни-ни. Кстати: пушки, что у нас во дворе, без замков. В общем, так. Задача ясна?
— Ясна!
— Выполняйте! Нале-во! Да еще. Тайна ваша пусть тайной и останется. О ней не распространяйтесь. И вам лучше и… Короче, язык за зубы…
Трудно это было — держать язык за зубами, ох, и трудно же. Прежде всего родители — ведь не ночевать дома без разрешения — событие чрезвычайное. Но родители так-сяк. А ведь мне нужно еще было объясниться с Леной. У нас действовал уговор — ничего друг от друга не утаивать. Я бы и не утаил, касайся секрет меня одного. А так я вертелся, как гадюка на сковородке, чтобы и Лену не обидеть и не сказать ничего. Но была она не слепая, а два десятка пацанов, забрасывающих неизвестно как образовавшуюся яму — зрелище, которое не пропустишь.
Лена не разговаривала со мной три дня, но потом не выдержала. Когда играли в «телефон», сунула записку: «Сегодня, когда все уйдут, я выйду на лавочку. Любящая тебя Л».
Она вышла, и мы, словно ни в чем не бывало, долго сидели на лавочке и говорили о всякой всячине. Но я знал, что так просто встреча не кончится. И в самом деле. Во время затянувшейся паузы Лена, будто мимоходом, спросила о яме:
— Да так, — ответил я неопределенно.
— Вы, правда, подземный ход копали под военкомат?
— Ты что. Кто тебе сказал?
— Все говорят. Хотели военкомовского рысака увести.
— Болтовня.
— Чего ж тогда закапывали?
— Так просто. Пещера у нас была.