Валентина Сергеевна хотела достичь в их взаимоотношениях такой откровенности, которая, исключая интимность, в то же время делает людей близкими по-родственному, когда чувствуют они себя самыми дорогими друзьями. Костя же вообще ничего не хотел, ему просто было радостно, что он идет рядом с Валентиной Сергеевной и что разговаривает она только с ним. На уроках Костя перестал стесняться Валентины Сергеевны и отвечал превосходно, при этом он рассказывал о птицах и зверях, которые водились в их местах, подробности, далекие от учебника. Валентина Сергеевна, не упускавшая никакой мелочи, ухватилась за эти его знания и спросила, почти не сомневаясь в ответе:
— Ты тайгу любишь?
— А как же, ее все любят.
— Нет, ты ее по-другому любишь. Пристально, что ли.
— Это у меня от дедушки…
Впервые он разговорился. Рассказал о деде Мазае, о том, как они промышляли в тайге, о дедовой доброте и гибели. Многое из того, что он рассказывал, Валентина Сергеевна уже знала, а о деде Мазае вообще слышала часто, потому что бабушка Глаша захаживала к ее квартирной хозяйке. Но рассказ Кости, его унаследованное от деда отношение к окружающему потрясли ее. Она сама любила жизнь, восхищалась логичными ее законами, но что, можно любить природу так вдохновенно и так внимательно, она не подозревала. Перебивая его воспоминание о том, как дед помешал выстрелить по глухарю, сказала, прищурившись от восторга:
— Костя, тебе обязательно на биологический. Никуда, никуда — только на биофак. Из тебя учитель будет — во! — выставила большой палец, тряхнула для убедительности рукой и повторила со свирепой убежденностью: — Во!
Костя недоумевающе посмотрел на выставленный палец с острым розоватым ногтем, на котором от лакового покрытия осталась только косо выщербленная чешуйка, поднял взгляд на лицо Валентины Сергеевны, и внезапно она предстала ему не такой, какой он видел ее обычно — нежной, незащищенной, доступной лишь для любования издали, а такой, как она и была на самом деле — немного суматошной, немного ребячливой, относящейся к нему как приятельница, как любая девчонка из их класса.
Чаще всего мы начинаем любить мечту о человеке, а не его самого, и чем больше фантазируем, тем больше увлекаемся. Когда же внезапно нам приоткроется человек таким, каков он есть, мы нередко остываем. Костя не то, чтобы остыл, а как-то уж очень явственно почувствовал отношение к нему Валентины Сергеевны и так же явственно понял, что иным оно быть не может. Ну и пусть. Пусть все остается таким, каким открылось ему сейчас. Это очень здорово, что все останется так. В восторге от своего открытия Костя, бесконечно благодарный Валентине Сергеевне, предложил ей то, что в его силах было предложить:
— Валентина Сергеевна, я вам чучела сделаю. Знаете, тетеревятник на суслика пал, вцепился когтями и поднимается. Крылья у него — одно по земле, будто суслика прячет, а другое оттопырено, воздух на подъеме гребет. Я в городе в охотничьем магазине видел — в точности сделаю.
— Нет, такого не надо.
— Почему?
— Это же жестокость, убивать… ястреб, суслик…
— Суслик ведь вредный.
— Все равно.
— Тогда глухаря на току сделаю. Сделаю, а?
— Это другое дело. Только так, чтобы он пел.
— А как же. Шея вытянута, глаза закрыты… Я чучела умею — дедушка научил.
Летом Валентина Сергеевна уехала домой в Воронеж, вышла замуж и в Каранах уже не вернулась. Вместо нее приехала Мария Мироновна, женщина уже в годах, относившаяся к своему предмету, как к кормильцу, а не как к песне. От тоски по Валентине Сергеевне, от того, что предмет уже назывался не «зоология», а «анатомия» и не был связан с тайгой, Костя загрустил и однажды с тоски так нагрубил Марии Мироновне, что Модест Петрович, директор, не счел возможным его простить.
Ушел Костя в армию, недолюбив и недоучившись. Десятилетку кончил уже на флоте, даже осилил один курс юридического института. С любовью обстояло сложней. Были знакомые девчата, письма, встречи, но все — не то. Уговаривал девушку встретиться, хотя знал, что удовлетворения встреча не принесет, просил писать, но письма читал без интереса. И все ждал, ждал настоящего.