Ночами, повернувшись лицом к Константину, она плакала, рассказывала обо всем веселом, что могла вспомнить, снова плакала и снова говорила. Много, жадно говорила о том, что они поженятся сразу же, как придут в Каранах, перечисляла поименно всех, кого пригласят на свадьбу. Костя, не подозревая о том, что творится с Наташей в действительности, радовался ее стойкости. О нынешнем своем положении оба говорить избегали. Он — потому, что не представлял, как человек может погибнуть в тайге, она — потому, что все основательней приходила к мысли о единственном пути, который помог бы спастись. Мысль, та самая, которая поначалу была такой страшной, теперь не только не пугала, а все логичнее узаконивала себя. Ведь, если так разобраться, с какой стати двум вполне здоровым, вполне живым молодым людям обрекать себя на гибель во имя какого-то дохляка, который стал жертвой собственной неприспособленности, неуклюжести, упрямства. С ним и не могло быть иначе. Если не в этот, в следующий раз он непременно бы самоуничтожился. Выживают организмы сильные. Естественный отбор, ничего не скажешь. В конце концов, они могут положить его в шалаше, наготовить ему дров, оставить… Что они могут ему оставить, если у них всего банка консервов и примерно полкило пшенки? Допустим, пшенки-то они ему немного оставить могут… Они доберутся до Каранаха. В этом и их и его опасение. Их опасение и его. Ну, а если в конце концов он и не спасется?..
— Костя, зачем нам гибнуть. Мы же погибнем. Все трое погибнем. А у нас есть возможность.
Наташа говорила горячим шепотом, прислонив губы почти к самому уху Константина. Они только что остановились на длительный очередной отдых. Константин уже развел костер и теперь подкладывал под Наташины ноги рюкзак — во время отдыха голова и ноги должны быть выше туловища, так усталость проходит быстрее. Он не понял, о какой возможности говорила Наташа, и истолковал ее на свой лад:
— Ты думаешь, лучше не к реке идти, а к Юльбагану? Я об этом уже подумывал.
— Почему к Юльбагану… при чем здесь Юльбаган? До него ты сколько считаешь?
— Да километров семьдесят.
— Семь-де-сят… Ты что, Костенька. До реки — сорок… Надо идти к реке…
— Мы и идем к реке. А насчет Юльбагана… Тут такое дело, закон-тайга. Зимовки должны быть промысловые. Землянушка, а то и избенка. Печка…
— Надо идти к реке, — сказала Наташа упрямо.
— Подожди ты… На тропках капканы будут, мяском разживемся…
— Только к реке. Петра мы оставим в шалаше, а сами пойдем к реке.
— Как оставим?
— Очень просто. Как оставляют… Сделаем шалаш, дров соберем, оставим пшенки.
— А ночью?
— Что ночью?
— Как он ночью-то?
— Слушай, мне в конце концов наплевать, как он. Меня интересует, как мы…
Наташа говорила о Петре громко и отчаянно, ей уже было безразлично и то, что он слышит, и то, как он к этому относится. Они могут бороться, он — нет. Тем хуже для него. То, что она говорит — совершенно ясно, и странно, как этого не понимает Константин. Почему он совсем не хочет считаться с ней? Она же все продумала. Вдвоем они еще, может быть, успеют дойти до реки. Как же, как убедить Константина, что иного выхода нет? Она умоляла, плакала, толкала ему в руки рюкзак. Он вначале уговаривал ее, потом замолчал и смотрел на Наташу какими-то поголубевшими до холода глазами.
— Не смотри на меня так, — просила она.
Он молчал.
— Ну пойдем, пойдем, Костенька, родной, пойдем.
Она вскакивала, тянула его за руки, пытаясь поднять, громко плакала от бессилия и совала, совала в руки рюкзак. Он притягивал ее к себе, целовал, она вырывалась, вскакивала, плакала и тянула его за руки.
— Не смотри, не смотри же на меня так, мне страшно, когда ты так смотришь.
Ей и в самом деле было страшно от того неживого и холодного, что стыло в глазах Константина. Он совершенно ничего не выражал, невидящий взгляд незнакомых ей глаз. И внезапно с беспощадной ясностью она поняла: Константин не пойдет. А как только поняла, все ее существо налилось бешенством отчаяния. Не пойдет? Пусть. Пусть. Пусть. Тысячу раз пусть остается и возится с этой мразью.