В палатке было сумрачно и сыро. Леший ветерок чуть трогал заднюю стенку матерчатого жилья. Вентиляционный клапан при каждом прикосновении ветерка коротко вздрагивал и приподнимался. В эти мгновения палатку напрямую рассекал яркий луч, ударял острием в металлическую струю замка «молния». Замочные звенья останавливали полет света, и луч фонтанировал множеством радужных зайчиков. За палаткой захлебывалось птичье племя. Щебет, свист, цвиканье сливались в широкий, ликующий гомон. В безалаберном, бессмысленном этом гомоне лишь один звонкий, постоянный вопрос был разборчивым и осмысленным: «Элю видел? Элю видел?» — настойчиво допытывалась какая-то упрямая пичуга.
Со сна Элька приняла солнечный лучик за электрический, а птичье торжество показалось далеким и миражным. Реальными были сумрак, сырость и томительное чувство, что не сделано что-то главное, не установлено то, что непременно надо установить. Так она лежала некоторое время, уже не спя, но еще и не бодрствуя. Состояние тяжелой отрешенности парализовало волю и желание двигаться. И только живой вопрос: «Элю видел?» показался таким же явственным и сущим, как сумрак и сырость. Соседство живости и отрешенности было так невероятно, что Элька заворочала головой, пытаясь сообразить, что к чему, и проснулась окончательно.
«Элю видел? Элю видел?» — пытала окружающих пичуга. «Фю-ить, юль-юла-юль», — бездумно пропускал вопрос мимо ушей кто-то. «Зюй-зюй-зи — откуда знаю?» — откликался третий.
Элька выскользнула из спального мешка, распустила «молнию» и выбралась из палатки. Ее не смущало, что была она только в длинной рубашонке. Экспедиционная жизнь, в частности, тем и хороша, что условности здесь сведены к минимуму. Так что если бы кто и увидел Эльку в неглиже, бессловесно отвернулся бы. Но увидеть ее никто не мог. Как обычно, мужчины в эту пору спали. Удивляла Эльку их привычка обкрадывать самих себя. Вечером сидят у костра до полуночи, ведут затяжные споры. Иногда действительно нужные и принципиальные, чаще беспредметные. Умничают друг перед другом, жонглируют своей эрудицией, а для чего?
Вот, к примеру, вчера. Уже сквозь сон Элька слышала их разговор о том, будет ли четвертая мировая война. Затеял, конечно, Матвей. Он уверен, что третья развяжется не сегодня — завтра. Начаться начнется, а чем закончится? Вениамин Петрович убежден, что человечество не настолько глупо, чтобы само себя уничтожить.
— Что вы говорите о человечестве? — горячился Матвей. — На народ ссылались, народу льстили все завоеватели, когда им нужен был народ для осуществления их целей… А кто из них выполнил обещания, данные народу? Кто о нем вспоминал не в лихую, а в добрую годину?
Любит, ох и любит разводить Матвей турусы на колесах. Хотя бы этот его спор. Он и нужен-то был ему из-за одной фразы, которую изрек какой-то большой (Элька забыла его фамилию) ученый. Матвей так и подчеркивал: «Как сказал имярек, в четвертой мировой войне главным оружием будут копья и стрелы. Это самая пророческая фраза, которую я слышал за последние десять лет».
Спор, конечно, ничем не закончился. Хотя Элька и не дослушала его, заснула, но что он закончился ничем, знала наверное. Именно так заканчивались все споры подобного рода, которые она вначале не только дослушивала, но в которых (мысленно, конечно) принимала самое деятельное участие. Однажды даже попыталась высказать свое мнение. Вениамин Петрович поглядел на нее осуждающе, а Матвей безапелляционно отрубил: «Элька, заткнись. Когда вещают боги, смертные внемлют». Элька молча поднялась и ушла в палатку.
С тех пор, как только «заужинная» беседа накалялась, Элька отправлялась спать. Рано ложась, начала рано вставать. Тут-то она поняла, как много теряла сама и как много теряют мужчины, засиживаясь заполночь и поднимаясь в девять.