— Откуда он здесь?
Я приложил обе ладони к уху и, конечно же, ничего не услышал, потому что ни в какой мотоцикл не верил. С обеих сторон к реке чуть не вплотную подступают горы. Зализанные ветром и водой скалы тискают долинку, в которой мы расположились, и даже удивительно, как крохотный зеленый кусочек ровной поверхности выдерживает напор коричневато-серых гладкостенных громадин.
— Перекат шумит, какой там мотоцикл.
— Не перекат, Аркашка, и не мотоцикл. Правильно. Это же вертолет.
Я уже не прислушиваюсь, я отчетливо слышу нарастающий рокот. Рокот дробится о скалы, и я не могу установить, с какой стороны он приближается.
А Эльку осенило. Она вскочила на ноги и, вертя задранной головой, самозабвенно вопит:
— Вертолет, Аркашик. За нами! Ой же, за нами!
— За Эльвирой Федоровной Грининой. Персонально.
— Ну, а за кем? За кем еще?
Может, в самом деле за нами? С какой стати? Да и откуда кому знать, что мы от Мухор-Маны решили спускаться рекой? Если только Чоков сообщил… И все равно — для чего и кому мы могли понадобиться? А вдруг чрезвычайное событие — война, например?
Вертолет вывернулся из-за скалы боком и с ходу обрисовал всю свою неприглядность. Я преклоняюсь перед неприхотливостью и работоспособностью вертолетов и в то же время не могу избавиться от чувства, если хотите, какой-то эстетической неудовлетворенности. Кажется мне вертолет этаким воздушным уродцем — и ничего не могу с собой поделать. Я люблю прямую стремительность линий, а тут на тебе — ползет по высям этакий пузатый, обстоятельный инвалид, унижает самолетное совершенство. Будто выхватили из воды гигантского бычка-подкаменщика, воткнули ему вместо верхнего плавника огромные лопасти и пустили на волю-вольную. Летай, мужик, трудись, хватит тебе в морях бездельничать. И летает мужик, и трудится, а все по-прежнему бычок бычком. Спереди на него смотреть еще туда-сюда, а вот сбоку… Словно выполняя мое желание, вертолет развернулся к нам грудью, чуть приопустился к реке и пошел прямо на нас.
Элька, по-прежнему задрав голову, машет рукой и что-то кричит. В размеренном рокоте, заполнившем нашу долину, я не разбираю, что. Полощутся на ветру кусты тальника, волнуется, припадает к земле трава, и хотя ветер еще до нас не дошел, я мысленно ощущаю его прикосновение и слежу, слежу за набегающей водяной рябью. Вот рябь доходит до меня, и тела касается едва ощутимый холодок, а за рябью идет нарастающая волна, и вокруг меня все остывает, будто кто-то заслоняет ясное солнышко. Я подношу ладошку к глазам и смотрю на вертолет. В марках этих машин я не разбираюсь, но та, что над нами, совсем не из гигантов. За стеклянным ее лбищем я вижу двоих, и кроме там, наверное, поместиться некому, потому что чуть дальше располагается ось большого винта. На тощем вертолетьем хвосте отчаянно крутится маленький винтик. Напоминает он мне этакого усердного лизоблюда, который, попав в полосу зрения большого начальства, становится не в меру старательным и расторопным.
Пролетела машина, ушла за скалы. Поднялась трава, угомонились кусты, вода остепенилась и приосанилась. Снова вокруг меня тепло и естественно. Вроде миг назад никто и не вмешивался в природное торжество. А Элька растерянно смотрит вслед промелькнувшей цивилизации, и руки ее безвольно висят вдоль тела. Мне хочется подтрунить над ней, но глубиной души я понимаю, что ей это будет очень неприятно, и вместо шутки говорю сочувственно:
— Я понимаю тебя, Элька. Очень обидно, когда ждешь внимания, а оказывается, что все о тебе забыли и никому ты вроде не нужен.
Элька кивает головой и задумчиво говорит:
— Верно, Аркашик, это здорово обидно. — И тут же вытягивает шею. — Он обратно летит!
На лице ее восторг, ожидание и еще что-то, что я понимаю, но объяснить не могу. Наверное, это благодарность людям, которые в сути своей все-таки добры и отзывчивы, хотя иногда и кажется иное.
Теперь уже ясно, что вертолет летит к нам, и поэтому я, как само собой разумеющееся, воспринимаю его снижение и, помогая Эльке, усиленно тычу пальцем в местечко, которое мне представляется наиболее ровным и пригодным для посадки. Летающий бычок останавливает полет как раз над этой площадкой, зависает на несколько секунд неподвижно, будто не решается расстаться с воздухом, потом вздрагивает и медленно-медленно снижается. Четырьмя своими лапами он вцепляется в землю уверенно и надежно. Некоторое время несоразмерно огромные лопасти ротора борются с воздухом, потом заметно слабеют и наконец обвисают безжизненно, как изогнутая ветром трава. Бросая мне в лицо солнечные зайчики, раскрывается застекленная дверца, и на землю спускаются двое. Оба в форме. Один летчик. А вот другой мне непонятен. Моряк не моряк, речник не речник. Фуражка вроде бы и с «крабом», но облика водника как-то не чувствуется. Осанка не та, хотя и болтается у него на груди бинокль, а через плечо перекинута планшетка.