— Воспримешь, Эльвира?
— Я не пью спирт, я же говорила.
— Не пьет телеграфный столб. Ясно — нет? У него чашки донышками кверху. Нальешь — не обнесешь. Ясно — нет? — Щукин маленько охмелел и чувствовал себя центром компании. Поэтому говорил категорично.
— А коньяк?
— Чуточку если, за компанию. Вениамин Петрович, Валентин Михайлович, со мной, понемножечку.
— Коньяк — это концентрация солнца. Эльвира Федоровна, вашу рюмку… Какое кощунство: я берег бутылку «Двина» столько времени только для того, чтобы пить его из кружки. Понимаете: коньяк из кружки. А вообще-то, все гениальное — просто.
Элька чокнулась с шефом, потянулась кружкой к кружке пилота. Валентин Михайлович (лет Валентину Михайловичу не больше двадцати трех — двадцати четырех) чокнулся, но кружку отставил.
— Это как же так? — Элька сделала губы бантиком.
— Работа.
— Ну ради меня. Самую крошечку…
В Эльке проснулся чертик.
— Ему нельзя. Понимаете, Эльвира Федоровна, человек на работе. — Вениамин Петрович отставил кружку пилота, тот улыбнулся и сказал серьезно:
— Не потому, что на работе. Когда я летаю — я летаю, а не работаю. Для меня это выше, чем работа.
— Тем более, — удовлетворенно сказал шеф.
— Вот бы Валентина к нам, а, шеф? — Матвей похлопал пилота по коленке и подмигнул мне.
Шеф покосился на Матвея.
— Валентин, бросай свою вертушку, ей-богу. У нас шеф — золото. С таким — в огонь и в воду. Эльке расчет, ты — коллектором. Жизнь у нас пойдет железная. А то ведь, сам пойми, женщина в экспедиции — морока. Элька, слышишь: тебе — расчет? Вот спустимся до Кайтанара, и шагай прямым ходом в утиль.
— Такой девушке расчет? Эльвира, будьте принципиальны!
Знакомясь, Элька назвала себя Эльвирой, а когда Валентин Михайлович осведомился об отчестве, подчеркнуто капризно сказала: «Какое еще отчество! Просто — Эльвира». В этот момент я почему-то вспомил, как равнодушно отнеслась Элька к регулировке наших взаимоотношений: «Хоть горшком зовите, мне-то что…» — и подумал: до чего же все-таки меняется женщина в присутствии постороннего мужчины. Сама она, скорее всего, и не чувствует перемены, а вот другим это здорово бросается в глаза.
И тут же я подумал о себе. Я ведь тоже меняюсь, познакомившись с девчонкой. Мне обязательно хочется казаться интересным. И это бывает всегда. Даже тогда, когда я знаю, что впредь мы никогда не встретимся. Почему так? Почему человек не хочет оставаться самим собой всегда? Скольких бы недоразумений тогда не произошло, сколькие судьбы не сокрушались бы…
…Мне лет не так много, но не так уж и мало. В двадцать лет Добролюбов… впрочем, оставим гениев в покое. С девчонками я начал дружить с шестнадцати. Дружил по-настоящему с одной Валентиной. Поругались мы из-за того, что ни я ей, ни она мне не говорили всей правды. Я ненавижу ложь и все-таки обманывал. Причем без нужды, по пустякам. Договорились мы, например, пойти в кино, а денег мне мать не дала. Не потому, что жалко, а потому, что где ей их взять, деньги-то — «я ведь, сынок, их не кую». Почему мне не сказать Валентине правду? Так, мол, и так, поход в кино отменяется в виду финансовых затруднений. В том, что у шестнадцатилетнего парнишки, у которого из родных одна мать со счетоводской зарплатой, не имеется денег, ничего зазорного нет. А вот поди ж ты, стыдно мне признаться в своей некредитоспособности, и вместо истинной причины несу всякую муть.
У Валентины тоже одна мать. Отец хотя и есть, но, по-моему, лучше бы его не было — горький он алкаш.
Приходила Валентина на свидания в платьицах всегда, чистеньких, аккуратных, но совсем не новых. И плевать мне на эти платьица с высокой колокольни, главное — Валюха рядом. Хотя и шагает немного в сторонке, но все равно — рядом. Мне петь охота от счастья, орать на всю округу, а она улучит момент и непременно заведет разговор о шмутках. А то о матери расскажет, об отце, какие они у нее хорошие да дружные. А какие они, к черту, дружные, если он, нажравшись водки до сшибачек, свой характер на жене демонстрирует. Но Валентине хотелось, чтобы было не так, и она переиначивала. Может, она и не лгала, а мечтала вслух, но тогда пусть бы так и говорила. Ведь я же знал, все знал, и меня бесила неправда. Я не помню, что думал тогда, но сейчас мне кажется, злился оттого, что понимал: маленькие неправды скапливаются в большую ложь. А ложь, плодится, как одноклеточное. Стоит только начать.