Когда-то я был совершенно убежден: самое верное мнение о человеке — первое. Время меня научило другому: ни первое, ни сотое мнение не будут верными. Они будут только приблизительными. Потому что в сути своей человек необъясним, и поступки его зачастую совершенно неожиданны. Можно разделить людей на категории и определять коротко: этот — из сангвиников, а этот — холерик… Этот… ну, это — типичный ипохондрик. И оярлыченные нами люди действуют соответственно нацепленной на них бирке. Вдруг сбиваются они с определенного им курса, и сангвиник ни с того ни с сего, как нам кажется, впадает в ипохондрию, а ипохондрик широко обнимается с жизнью. Вышагнули они из своих клеточек. Нам бы впору удивиться, а мы не удивляемся. Мы тут как тут с удобным нам толкованием: чудит сей гражданин, оригинальничает. И вместо того, чтобы взглянуть на человека с другой точки, терпеливо ждем, когда он приведет себя в определенное нами соответствие, ежели же он не приводится, то недолго ему попасть и в историю.
Что такое история? А шут ее знает, что это такое. Скорее всего то, когда ничего достоверного нет и в то же время за человеком числится что-то нехорошее. Никто не знает, что именно числится, но один, когда произнесут при нем фамилию, Брызгалов например, понимающе закивает головой и многозначительно промолчит. Другой переспросит и уточнит: «Брызгалов… Брызгалов… Это не тот Брызгалов, о котором в прошлом году сказал Прокоп Кондратьевич? Дооригинальничался человек… Помню, он на меня с первого взгляда произвел какое-то такое впечатление…»
И бродит по городам и весям охаманенный Брызгалов, сторонятся его недавние приятели, обходят знакомством незнакомые. А вся-то и вина его в том, что вышел он однажды из примененного толкования, двинулся наперекор утвердившемуся о нем суждению. А перетолковывать нам его — лишняя забота, да и не досуг порой. Куда удобней сказать: «Странный человек, этот Брызгалов. Чего только ему надо? Жил бы, как все живут»…
А он ходит и ходит по городам и весям, непонятный, охаманенный Брызгалов. Хорошо, если только охаманенный, а то ведь, бывает, и оплеванный.
Когда я придумывал Эльку, у меня получалось все складно. Коль скоро она невозмутима, стало быть — равнодушна. Наивна — неглубокого, значит, человек ума. И все в этом подобии. Вроде бы вся девица — как на ладони. Вывел я сравнительное умозаключение и подогнал под него Эльку. До чего же ладно она в него уложилась. Прямо-таки не личность, а готовые итоги. Радовался и скорописи своей и мышлению своему аналитическому. А потом я встретил Эльку. Лет семь уже минуло со времени нашей совместной экспедиции. Зашел я как-то в универмаг, там и встретились. Была она с трехлетним сынишкой, он, собственно, нам здорово помог. Потому что поначалу как-то не выходило у нас разговора. Не поддерживала Элька моих «а помнишь?..» и вообще была уж очень задумчивой. Вышли мы в скверик, сели и больше молчали, чем говорили. А пацан катал по асфальту грузовичок и забавничал. На нем мы и разговорились. Мешал он Эльке. Хотя, понял я, что она души в нем не чает, но все-таки мешает он ей. Если бы вы слышали, как грустно она сказала о поле.
— Аркаша, Аркаша, если бы ты знал, как в поле хочется!..
— Парень не дает?
— Он… Было бы на кого оставить, не глядя бы — в экспедицию. В горы. Горы для меня как болезнь… Веришь, ночами просыпаюсь и кажется мне: Чулой шумит. И скалы кругом, скалы… Тоскливо мне бывает, Аркаша…
— Чего ж тебе тосковать? Муж есть, ребенок… работаешь по специальности?
— По специальности, да толку-то что. Ты-то, небось, каждый год в поле?
— Не каждый.
И рассказал я ей, что пишу книгу о той нашей экспедиции. Она засмеялась и махнула рукой.
— Ой, Аркашка, не смеши: какой из тебя писатель? — Потом сразу погрустнела и попросила: — Почитай что-нибудь, а… Обо мне там есть что-нибудь? Почитай обо мне. Интересно, как ты меня изображаешь.
На следующий день мы сидели в парке, и я читал ей ту главу, которой сейчас уже нет. Редкие комары нет-нет, да и запищат надоедливо. Отмахнется Элька, поправит свою короткую причесочку — подстригла она волосы — и снова сидит, не шелохнется. Я читаю очень торжественно. Мне кажется, Элька молчит оттого, что удивительно ей: вот человек, совсем ее и не знающий, во всем верно разобрался. Но оказалось вовсе не так. Когда я кончил читать, Элька слабенько улыбнулась и сказала: