— Давай, паучина, давай, а то тут кочумарить останешься… Брошу сейчас и один пойду! — ругался Астафьев.
Угроза возымела действие, и Малина, наскоро умывшись снегом, вышел на крыльцо.
Первые полчаса шли медленно — ноги вязли в сугробах. Беглецы почти не разговаривали: Малинин по-прежнему находился во власти сна, а Чалый, видимо, справедливо считал, что с этим придурком говорить совершенно не о чем, да и вообще — западло.
Первым не выдержал Малина:
— А все-таки на вертолете легче было…
— А ты, оказывается, парень догадливый, — хмыкнул Астафьев.
— А долго нам еще?
Остановившись, Чалый посмотрел «корове» в глаза так, что тому сделалось страшно.
— Тебе — недолго, — пообещал он. — Это я тебе точно говорю.
Конечно же, следуя элементарной логике и здравому смыслу, зарезать, освежевать, разделать и приготовить Малинина надо было бы еще в зимовье — и печка есть, и вообще сподручнее.
Но затем тащить тушу целых пять километров на своем горбу?!
Нет, лучше уж путь она сама пройдет к «железке» — так удобней.
До железной дороги, по подсчетам Чалого, оставалось почти ничего — километра полтора, и он, нагнувшись, нащупал в голенище сапога остро заточенную опасную бритву — ту самую, из поселковой парикмахерской…
Чалый точил ее рано утром, долго и тщательно, до пробуждения Малины.
Таню хоронили уже под вечер.
На кладбище, продуваемом со всех сторон лютыми ветрами, было немноголюдно — ввиду наступавшего новогоднего праздника на похороны пришли только самые близкие друзья и знакомые, а родственников, кроме сестры Оли, у нее тут больше не было вовсе.
Кресты, памятники, обычные могильные холмики, некоторые не с фамилиями на табличках, а просто с номерами — все свежие, недавние.
Поселок, вставший в тайге перед самой войной, в тридцать девятом, хоронил своих жителей все больше молодыми: с медальонов на стелах смотрели лица в самом расцвете сил, да и даты рождения-смерти свидетельствовали: тут, в Февральске, почему-то чаще всего уходили из жизни люди здоровые, крепкие, и далеко не все они умирали своей смертью.
"Трагически погибшей…", "Безвременно сошедшему в могилу…", "Рано ушедшему…" — эти нехитрые, но много о чем говорившие эпитафии свидетельствовали о том, какой опасной и суровой была здешняя жизнь.
Нестройно гудел военный оркестр из гарнизона, музыканты, переминаясь с ноги на ногу, то и дело сплевывая на утоптанный снег залитый в духовые инструменты незамерзающий спирт, играли вразнобой; губы примерзали к латунным мундштукам труб и валторн.
Подполковник — комендант гарнизона, которому сегодня досталась печальная обязанность распорядителя, — тихо спросил:
— Все попрощались?
Присутствующие закивали.
Комендант, подойдя к Михаилу, стоявшему в одиночестве, спросил на ухо:
— Ну, все?
Тот кивнул и ответил одеревеневшим голосом:
— Да.
Алая крышка гроба плавно опустилась в вечную мерзлоту — спустя несколько минут по крышке глухо застучали комья мерзлой земли, жиденький оркестр загнусавил что-то протяжное, и народ стал тихо расходиться.
А Каратаев так и остался стоять у свежего могильного холмика. На почерневшем лице его не было слез.
Присутствующие обходили его стороной, шарахаясь. И когда все наконец ушли, Михаил, подойдя к могиле, опустился на колени и, сдерживая себя, сжал зубы.
Да, буквально за час до похорон подполковник Андрей Николаевич подробно (но щадя его чувства) рассказал жениху, какую страшную и мученическую смерть приняла его невеста.
"Месть, месть, месть", — звучно стучала приливавшая кровь в висках охотника.
Теперь все помыслы его были заняты только этим…
Железная дорога показалась неожиданно: высокая насыпь, бетонные столбы, валявшиеся под откосом отслужившие свое трухлявые шпалы — даже несмотря на их явную древность и мороз, рядом с железнодорожным полотном витал неприятный запах креозота.
Чалый, вытащив из голенища опасную бритву, раскрыл ее и, пряча в рукаве, приблизился к Малине.
Тот, естественно, даже не подозревал, какая незавидная участь ожидает его через несколько минут.
— Малина, — на редкость ласково спросил Чалый, — ты голоден?
— А что? — удивился тот; он никак не ожидал встретить такую заботу.
— А то, — произнес Иннокентий; ему было мало просто убить и сожрать «корову»; истинный сын своей среды, он должен был перед смертью как следует поиздеваться над ним, — а то, Малинушка, что я очень проголодался…