— У тебя есть что?
— У меня есть что, — хмыкнул Астафьев и тут же прыснул от смеха.
— Может, поделишься?
— Не буду я с тобой делиться, Малина, — нежно глядя будущей жертве в глаза, произнес Чалый.
— Жалко, да?
— Жалко у пчелки, пчелка на елке, елка в лесу, а лес… А лес тут рядом, — продолжал глумиться уголовник. — Вот он, лес-то… Дровишки, то, се… — загадочно добавил он.
— Так чего ты, — москвич поджал губы, — думаешь, одному тебе жрать хочется?
— Думаю, что да, — облизнулся Иннокентий.
— Я тоже хочу.
— А я тебе не дам, — пообещал ссученный блатной, делая несколько шагов ближе.
— А почему?
Ответ прозвучал немного загадочно:
— Понимаешь, Малина, я бы дал тебе… Но никак не могу. Если бы я от себя отрывал, то может быть, и подумал, как это сделать, но ведь от тебя…
Некоторое время они молчали — Малинин обиженно дулся, а Чалый, осматривая его фигурку, в уме прикидывал, как будет удобней зарезать этого щуплого москвичонка, который причинил ему столько неприятностей, с каких частей тела лучше начать трапезу, какие части, круто посолив, стоит взять с собой до Хабаровска.
"А ничего свежина, — прикидывал Иннокентий, — даже больше получится, чем я думал… У-у-у, сучара, отожрался на моих-то харчах!"
Теперь Чалый твердо пообещал себе вернуть все долги сполна — и за карточный проигрыш, и за вертолет, и за ворованные наркотики, и за без спросу выпитую водку, и за харчи — тоже, естественно.
— А хочешь, дорогой мой друг Малина, я сейчас расскажу тебе, что буду делать дальше? — неожиданно спросил Иннокентий.
Малина пожал плечами.
— Кеша, мы же с тобой друзья… Я тебе доверился, когда мы с зоны бежали, я поверил тебе, когда вертолет украли… Да если бы не ты… — Сглотнув набежавшую после упоминания о еде слюну, он спросил: — Ну, так что?
— А дальше, любезный брат Малина, я поеду на поезде… Далеко-далеко.
— Со мной?
— Частично, — замысловато ответил Астафьев.
— Это как?
— А так…
— Не понимаю.
— А ты подумай…
— Ну, даже и сказать не могу, — вздохнул Малинин, явно ожидая очередного подвоха.
— Да ты у нас парень догадливый… Может быть, дойдешь умишком-то своим убогим, — откровенно издевался ссученный блатной.
Малина наморщил лоб.
— Хочешь сказать… что мы с тобой до какого-то города вместе доберемся, а там наши пути-дорожки разойдутся краями, да?
— Именно это я и хочу сказать… — промурлыкал Чалый.
— А до какого? До Хабары?
— До него, родимый, до Хабаровска… Ну, может быть, немного дальше…
Наверное, Малинин прожил бы еще несколько минут, если бы вдруг не задал глупый вопрос, совершенно выведший Чалого из состояния умиротворения:
— А почему ты меня до конечной станции взять не хочешь?
— А потому…
Это были последние слова, которые Сергей Арнольдович Малинин услышал за свою беспутную жизнь. Приблизившись к москвичу вплотную, беглый уголовник левой рукой взял его за грязный зоновский клифт, а правой мгновенно полоснул по горлу, после чего тут же отскочил, чтобы не испачкаться в крови. Из горла Малины послышался звук, немного напомнивший урчание унитаза, от толчка он свалился на спину — кровь хлынула из разрезанных артерий, и спустя несколько секунд тело зоновской шестерки, пару раз царапнув морозный воздух, окончательно обмякло.
Чалый удовлетворенно хмыкнул:
— Вот и посчитались… Жаль, что я тебя перед тем, как завалить, не опустил, и тебе бы удовольствие было, и мне тоже… Да ничего, Малина, на том свете черти тебя всем скопом петушить будут. Будешь ты там главпидаром ада за свою сущность поганую. В натуре, бля, обещаю, — тоном Господа Бога, распределяющего грешников по мастям, закончил он прощальную речь…
На смиренное поселковое кладбище опустился мрак.
Было совершенно тихо — лишь где-то вдали, чувствуя близкое приближение чьей-то смерти, тоненько выла одинокая собака.
Каратаев, поднявшись с колен, невидяще посмотрел на могильный холмик с небольшой деревянной табличкой, прибитой к столбику:
Дробязко Татьяна Николаевна
1974–1993
Достав из внутреннего кармана платок, он развернул его и, вновь опустившись к могильному холмику, положил в платок несколько комьев мерзлой земли.
— Это я во всем виноват, — прошептал он, — если бы не я…
Да, теперь Михаил больше всего корил в происшедшем только себя: если бы тогда, в красном уголке, он послушался невесту, если бы не пошел тогда в тайгу — как знать, может быть, и не стоял бы он теперь тут, перед ее свежей могилой?!