Здесь, перед спуском, машинист обычно тормозил, снижая скорость до десяти — пятнадцати километров в час — это давало возможность зацепиться за вагон, двигаясь по направлению к той самой железнодорожной станции, куда теперь наверняка направлялся единственный оставшийся в живых подонок, несколько часов назад съевший «корову» — подельника и товарища по несчастью…
Все произошло именно так, как и рассчитывал бывший капитан спецназа: перед затяжным спуском машинист затормозил, и Михаил, подхватив пса, уцепился рукой за скобу одного из вагонов: спустя несколько минут он уже ехал внутри его, а Амур, радостно поскуливая, сидел рядом.
Теперь, после всего увиденного, Каратаев окончательно осознал, с каким же жестоким, коварным и беспредельно жутким противником придется ему встретиться.
И встреча эта была уже недалеко…
Глава двадцать третья
Чалый бросил дрезину километра за полтора до подъезда к долгожданной станции — как только показались первые мутные проблески железнодорожных семафоров и низкие грязные пакгаузы, он, подхватив свой страшный, окровавленный сверток, осторожно притормозил на повороте и, соскочив на ходу, покатился в лежалый сугроб.
Показываться тут, да еще в таком виде, к тому же — с таким грузом, — было опасно.
План Астафьева был довольно прост: найти какой-нибудь товарный состав, который бы отправлялся куда-нибудь подальше, незамеченным прокрасться в вагон, забраться в него и ехать, ехать…
А все составы отсюда шли только на Хабаровск, где у Иннокентия действительно был какой-то дружбан; поезда, идущие обратно из столицы края, как правило, редко останавливались на этой маленькой станции.
То, что увидел Иннокентий, наблюдая за подходом к вагонам из-за сугроба, неприятно поразило его: караулов — и военных, и вэвэшных — тут было никак не меньше, чем железнодорожных рабочих.
И все подходы к вагонам грамотно охранялись — видимо, и тут уже стало известно о гибели вертолета.
— "Мусорские" рожи, — злобно шептал Чалый, глядя, как розовощекий молоденький лейтенант с погонами внутренних войск отдает распоряжения солдатам, — козлины голимые… Мен-ты-ы-ы!..
Очень захотелось есть — дальняя дорога по свежему воздуху всегда вызывала в Астафьеве завидный аппетит, но теперь разворачивать сверток было никак нельзя: усиленный милицейский патруль был с собакой, и обладавшая завидным нюхом казенная немецкая овчарка вполне бы могла учуять запах крови.
Поразмыслив, Чалый пришел к мысли: надо переждать, пересидеть — пусть даже тут, в сугробе, но зато — куда безопасней…
Сидел он в своем сугробе долго — пока не продрог окончательно. Но и многочисленные патрули, судя по всему, тоже изрядно продрогли: видимо, они были выставлены тут так, для проформы, и никто — ни солдаты, ни прапорщики, ни офицеры не верили в то, что беглые уголовники непременно появятся тут.
Иннокентий продолжал внимательно наблюдать за их действиями — вскоре ментовский патруль лениво двинулся в сторону маленького вокзальчика, видимо, чуть-чуть погреться, а может быть, и выпить во главе с отцом-командиром, а военные принялись обходить длинный товарный состав, по всей вероятности прикидывая, что находится в вагонах, что тут можно украсть, чтобы потом пропить.
А вскоре подошедший длинный товарняк, вагонов на сорок, и вовсе скрыл караул из вида, полностью закрыв ему всякий обзор.
Чалый понял: пора!
Да, теперь или никогда; настало время действовать решительно.
Еще раньше он заприметил несколько вагонов, прицепленных к небольшому маневренному локомотивчику ЧТЗ…
"Хоть бы какой из них был открыт. — Наверняка, если бы Астафьев верил в Бога, он бы рухнул на колени, горячо молясь. — Только бы был открыт… Чтобы мне не пришлось дверь выламывать…"
Видимо, у этого отпетого негодяя все-таки был свой ангел-хранитель — впрочем, сообразно с ситуацией, не ангел, а дьявол: первый же вагон оказался незапертым.
Осторожно, стараясь не привлекать внимания, Чалый открыл дверь и, перекинув на дощатый пол набухший от крови сверток, нырнул вовнутрь…
Товарняк приблизился к станции буквально в тот самый момент, когда Чалый воровато открывал дверку товарного вагона.
Каратаев, высунувшись наружу, осмотрелся: грязное, в потеках здание вокзальчика, какие-то тщедушные фигурки местных похмельных бомжей, страдающих в предновогодние дни без любимых напитков, несколько вэвэшников в расстегнутых шинелях.