Сунув коробочку в карман куртки, он прошёл в открытые ворота склада. За грудой тю-ков отдыхал японский автопогрузчик, выкрашенный в весёлый цвет яичного желтка, ма-хонький и юркий, снабжённый подъёмной площадочкой, установленной на специальных рогулинах. И заводится без ключа, простым нажатием кнопки. То, что надо. Праздничный такой катафалк на троих.
Дизель подхватил с пол-оборота, заурчал мерно, без характерного российского кашля, однако выхлоп сгоревшей соляры в непроветриваемом помещении без окон ударил в нос, защипал глаза. Камаев поспешно рванул в проём. Выехав из ворот ангара, притормозил, со-скочил с сиденья и вернулся на склад. Надо бы подобрать тару. Он брезгливо поморщился. В самом деле, не обниматься же с грязными покойниками. Должны же где-нибудь здесь ва-ляться большие упаковочные мешки или, на худой конец, обёрточная бумага.
Здоровенные мешки из пластиковой рогожки нашлись в тех самых тюках. Доржи из-влёк из упаковки три штуки, свернул в рулон и сунул под сиденье.
Десять минут спустя рабочая машинка резво бежала обратно. На поддоне пирамидкой возлежали три длинных пакета. Из белых пластиковых саванов выставлялись обутые в крос-совки ноги. Частично обутые. Один из трупов потерял по дороге башмак. Из собранного в гармошку, грязного, драного носка вспухшим пузырём вылезал большой серый палец с тол-стой, уродливой пластиной неимоверно отросшего ногтя, ещё одна дыра обнажала жёлтую, в каменных трещинах пятку.
У въезда в складской ангар Камаев остановил погрузчик, заглушил движок, спустился на землю. Сначала надо найти люк в потаённый подвал, а уж потом…
Он погрузил сжатые в кулаки руки глубоко в карманы куртки и задумался. Идти искать люк не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Интересно, профессиональные психоаналитики с той же лёгкостью определяют свои собственные душевные болячки, как и болячки пациентов? А ведь любой корифей психоанализа супротив него, что коллежский регистратор супротив действительного тайного советника.
Механически выполняя грязную работу, он всё время пытался и не мог найти причину угнездившейся в мозгу тревоги. Не покидало ощущение совершённой ошибки. Следует при-знать, что и лже-"Скорая", и его поездка на завод оказались глупостью, но дело не только в этом. Что-то угнетало изначально, что-то давным-давно забытое. Откуда-то из глубин под-сознания, вопреки культу холодного рассудка, вызверились эмоции. Надо же — руки затряс-лись! Сегодняшняя ошибка — лишь результат той неявной подавленности, все последние дни как бы витающей где-то рядом. Рядом? Камаев, наконец-то, поймал мысль за хвост: "Рядом!", — но поздно! Неизбежно поздно!
Опустив голову, он обессилено привалился к запылённому боку погрузчика, вслуши-ваясь в звук шагов. Звук нарастал, приближался, размеренный, неторопливый, неумолимый, как бой курантов судьбы. Сердце вошло в резонанс с ударами шагов и бухало тяжело и мед-ленно, нагоняя в голову вязкую кровь. Малоподвижное лицо Камаева окончательно закаме-нело.
Мышасто-пепельное, сырое небо скрадывало солнечный свет, отчего предметы не от-брасывали тени и, безлико сливаясь, превращались в пасмурную игру. Из сумеречной дымки выступил человек и замер метрах в десяти или немного поближе. Был он высок, сухопар, широк в плечах, моложав лицом; одежда и волосы под цвет нынешнего неба; ярко-голубые глаза таили дружелюбную смешинку.
Верховой ветер позволил себе передышку; окружающий лес примолк; фигуры стоящих друг против друга мужчин — жемчужно-серая и чёрная — очутились в коконе тишины.
Человек заговорил.
— Здорово, Муссон. Хорошо сохранился. А мы по тебе ужо тризну справили. Десять лет, как…
Качнув плечом, Камаев оторвался от тёплого корпуса машины, усмехнулся. Усмешка вышла какая-то растерянная, беззащитная, усталая.
— Здорово, Аркан. Не скажу, что рад.
— Ну, и зря. А я так, ей богу!
— Ну, да. Как пастух заблудшей овце.
Мужчина покачал головой.
— Обижаешь. Ты — не овца, мы — не пастухи, тем более — не стадо. За такие слова ох и прописал бы я тебе в ранешнее-то время.
— Но, но, стой, где стоишь! — Окрик прозвучал вовсе не грозно, а будто даже проситель-но.
— Что так? Не доверяешь?
— Прежде всего, — Камаев отвёл взгляд, смотрел в сторону, — самому себе. — И неожи-данно для себя сорвался. — Веришь — нет, Аркашка, тосковал я. Чем дальше, тем больше.
— Ну, так в чём дело? — В вопросе слышалось искренне участие.
— А ты не понимаешь? Это, как наваждение, как невидимые вериги. Давным-давно нас всех опутали, связали друг с дружкой узами, к ручкам, к ножкам верёвочки, чтоб, как ма-рионетки. А за верёвочки-то дёргает призрак!
Как бы подхватывая слова, вновь зашумел ветер в кронах.
— Уж будто бы? Братан, держава — не кукловод.
Глаза Камаева — Муссона полыхнули фосфором.
— Я державу не предавал, и вас не предавал. Уж это ты понимаешь? А вот нас предали!
— Если всё дело только в этом…, - Аркан выпростал запястье левой руки из рукава светло-серой ветровки, посмотрел на часы, присвистнул, — я закурю, не возражаешь? Бзик у меня такой — курю по часам. Могут же у нормального человека быть бзики?
Камаев по-доброму улыбнулся.
— Ты у нас всегда был с придурью.
При слове "нас" Аркан хитро глянул поверх руки, прикрывавшей огонёк зажигалки от ветра.
Муса потускнел.
— Не придирайся к словам. Оговорился.
— А я, — Аркан развёл руками, пыхнул дымом, — вообще молчу. Но оговорка символич-ная.
Камаев совсем нахмурился.
— Символы иллюзорны.
— Не скажи. Символы, они разные. Слышь, — в голосе Аркана зазвучала чуть ли не мольба, — братан, бросай это дело! Десять нарядов вне очереди за самоволку, и опять в бой. А? Куда ты без нас? И мы без тебя?
Камаев отрицательно дёрнул шеей.
— Поздно. Не хочу. Не могу так. Ты в очистительный огонь веришь?
— Очистительный? Как костры инквизиции? Ради тебя, во что хошь.
— Болтун ты, — Камаев не по обычаю вяло отмахнулся, — но я же не слепой, вижу: ты ме-ня не понимаешь и потому судишь. Странный у нас разговор. Десять лет ты считал меня по-гибшим, а встретились и болтаем, будто вчера расстались. Будто всё дело только во мне. Де-лаешь вид, будто моя изменённая внешность тебя не удивляет. И трупы под ногами в поряд-ке вещей. Хитришь, Аркан.
— Ну, хитрю. Ради тебя же.
— А ты не расточай попусту, — Камаев распрямился, руки в карманах, ноги на ширине плеч, взгляд надменный, — лучше выслушай, а потом суди. Готов?
Аркан, склонив голову набок, выдержал паузу и сказал требовательно, с напором, словно приказал:
— Я тебя слушаю.
Огонь очистительный
Надоедливый, как рыночный торговец сладостями из Термеза, холодный и пыльный афганец временно затих, перестав ездить по ушам своим шакальим завыванием. Хорошо вооружённый отряд курдских воинов давно миновал усыпанный сухими листьями по низу и совершенно голый по верху, в сумерках похожий на скопище причудливых кораллов в мут-новатой аквариумной воде, заполненный костяным постукиванием лес, и углубился в скалы. Там, поблизости от вытекающего из ледников ручья, в расщелине на высоте в пару тысяч метров разожгли костры, заварили похлёбку с вяленой козлятиной, обустроились на ночь.
Командир отряда и единственный из всех не курд, известный здесь под именем Керим-тоджик, умел мысленным взором прощупывать окрестности чуть ли не на километр вокруг, но своё умение не афишировал, предпочитая выставлять караул на ночь, чтоб не допускать расслабона — с дисциплинкой тут и без того не того. Именно он на пределе ощущений поймал болезненный импульс, исходящий от бредущего по тропе одинокого путника.
Путник в этих местах — явление редкое, почти невозможное. Только сумасшедший пойдёт зимой в горы в одиночку. И импульс какой-то затухающий. Он умирает, он обречён, но то ли не знает об этом, то ли на что-то надеется и идёт. Ночью, при нулевой видимости, когда луна зависла лишь в виде узкого серпа, а сухие звёзды светят только сами себе, быть ему в скором времени лёгкой добычей шакалов.