Недоумение исчезло с лица интеллигента, глаза потемнели от гнева. Он неловко вско-чил, опрокинув табурет, сжал кулачишки.
— А в морду…! — Крикнул он срывающимся голосом.
— Ой, ой, кокетничает, — издевательски залебезил Пермяк, — а по горлышку?
Писка мелькнула в опасной близости от лица Игоря. Тот отшатнулся, ещё больше по-бледнел, но упрямо и зло прошипел:
— Пусть! Мне терять нечего! Тронешь — загрызу!
Дато приподнялся на локте.
— Ша! Пермяк, Листок, отзынь!
Урки послушно отошли в сторонку, как ни в чём не бывало.
— Не гоже человека с воли так встречать. А ты, — он глянул на Вавилова, — не боись, не тронут. Игорь, говоришь? Вавилов?
Игорь кивнул, в глазах плескалась надежда.
— Образованный?
— Да, — новичок сухо сглотнул, двинув кадыком, — высшее…
— Вот и хорошо. Будешь нас просвещать. Нам тут всем, — Дато оскалился, — пора при-общаться к культуре. Задубели.
Вавилов кивнул, смотрел с благодарностью, подбородок трясся. Он не догадывался, что вся сценка была разыграна с подачи самого Дато. Вот так без особого изыска приобре-таются почитатели, преданные по гроб жизни.
Надо сказать, что именно Дато заранее похлопотал перед начальством, чтобы теат-рального деятеля поместили в его камеру, и ни разу не пожалел об этом. Тем же вечером Вавилов вслух читал наизусть "Пиковую даму". Погружаясь в мир пушкинской поэзии, сокамерники — по большей части те ещё ублюдки — попадали под обаяние рифмованных строк, ворочались, почёсывались, вздыхали. Так и повелось. Игорь, обладавший удивительно цепкой памятью на драматургию и почти дословно помнивший — чему не мало способствовала его прошлая профессия — множество драматических произведений и стихов, декламировал, сидя на койке в душной, сумеречной камере, пробовал даже разыгрывать некоторые эпизоды, комментировал непонятные места.
Чёрствый, далеко не безобидный и не сентиментальный Дато, как-то вдруг проникся уважением к наивному интеллигенту, частенько беседовал с ним о жизни, слушал рассказы о разных странах, об исторических событиях и постепенно, даже не заметив, когда и как это так получилось, начал прислушиваться к интеллигентским советам. Потихоньку, полегоньку Игорь заделался его личным другом — одним единственным, поскольку в окружении Дато ранее водились только кореша. Импонировало ему, видишь ли, поведение парня. Тот ни перед кем не заискивал, крест свой нёс с достоинством, не плакался, не канючил, короче, даром, что интеллигент — жил, как человек.
Илларион откинулся с зоны раньше Игоря, но не забыл о нём и через год на крутой иномарке ожидал у ворот досрочно освобождённого за примерное поведение Вавилова.
— У тебя же ни квартиры, ни прописки, — встретил он друга, — Куда ты? Поехали со мной. Я теперь в бизнесменах. Будешь администратором при моих делах. Конкретно. Всё по-честному. Заживёшь по-человечески.
Игорь Вавилов провёл пальцем по отделанной красным деревом приборной панели, покачал головой, поцокал языком и сказал без зависти:
— А всё-таки здорово, что нынешний политический уклад даёт возможность честно ра-ботать и много зарабатывать!
— Так, я не понял: ты согласен? — Дато усмехнулся.
Усмехнуться-то усмехнулся, только после слов Игоря выплыли такие яркие, а пра-вильнее сказать — тошнотворно тёмные, прошлогодние воспоминания, что стало ему совсем не смешно, по загривку пробежали мураши — вестники липкого страха.
"Даёт? — подумал он, — нынешняя власть ни хрена не даёт. Позволяет отмывать — это да. А дают другие, у кого и брать не захочешь. Вампиры бл…, ну, ладно, будем надеяться, что Игорька эта сторона дела не коснётся".
Прежде Илларион Константинович приступами страха не страдал — терять по жизни было особо нечего. Нет, ну опасался, конечно: уголовного розыска, например, или конфлик-тов с коронованными ворами — так это нормально. Была ещё в прежние времена такая орга-низация — ОБХСС — отдел борьбы с хищениями социалистической собственности — тоже ничего хорошего. На воле, понятно, лучше, чем на зоне, но на воле приходилось постоянно рисковать, добывая на пропитание в поте лица своего и тут же сбрасывать всё добытое ба-рыгам. В условиях развитого социализма копить деньги было бессмысленно: обязательная доля в общак, остальное быстренько уходило псу под хвост. Неделя-другая, и от фарта оста-вались одни воспоминания да треск в голове. И снова пот, и снова риск.
Права и свободы
По правде говоря, страх пришёл не сразу. За день до освобождения к Дато подвалил незнакомый, чахоточного вида зек.
— Дато? Кореша с воли привет передают. Велено, значит, тебе после выписки прям на вокзал, не мешкая, в буфет. Там тебя встретят. Дай позобать.
Илларион с одного взгляда на синего от болезней и татуировок урку понял: уточнений, типа, кем велено и кто встретит, не будет — всего-навсего посыльный. Дато молча вытащил из кармана робы едва початую пачку "Беломора", отдал посыльному, кивнул — всё, мол, по-нятно — и пошёл своей дорогой. Известие не вызвало беспокойства, скорее удивление со значительной долей самодовольства. Ещё бы, восьмерик оттянул, а гляди-ка, помнят ещё деловые люди, встречают! И была к тому же затаённая надежда, что помогут обустроиться на первых порах да пообвыкнуть, поскольку повязали его ещё в девяносто первом, то есть в те времена, когда Союз со своим привычным социализмом доживал последние дни, и нынче в девяносто девятом жизнь по ту сторону забора казалась вовсе непонятной. Как выразился бы Игорь: "Необходима адаптация". Попробовал погадать: кто же это подсуетился? И так крутил, и этак — не получалось. По всем раскладкам выходило, что некому встречать — рево-люционные ветры разметали всех корешей: кого на глухую зону, кого за кордон, кого по косточкам. А кто остался, те вряд ли…
Ну и хер с ним, завтра всё выяснится.
Утром следующего дня, заглянув в лазарет за больничной картой, удостоверяющей, что он не выносит на свободу никаких жутких заболеваний типа туберкулёза, СПИДа и про-чих трихомонозов, Дато увидел, как двое зеков вытаскивают на носилках мертвяка — того самого вчерашнего урку, посыльного, значит.
Эскулап равнодушно кивнул на тело.
— Позавчера только прибыл, а нынче ночью тихонько преставился на нарах. Ничего удивительного — насквозь больной. Удивляет другое: как ещё на этапе не помер?
— Бывает, — согласился Дато.
— Зона — не курорт, — хохотнул эскулап, размашисто расписываясь в карточке Илларио-на, потом, подышав на личную печать и, ставя оттиск, добавил, — надеюсь, не скоро к нам, а то гляди, вот так и вынесут. Ну, бывай.
— Прощайте, если что, — осклабился Дато.
А ещё через пару часов, одетый по летнему времени в помятый цивильный костюм восьмилетней выдержки, со спортивной сумкой в руках Илларион Константинович вышел за ворота, вдыхая пыльный воздух свободы. Он втайне надеялся, но его никто не встретил. Придётся тащиться с полкилометра по лесной дороге, проложенной от ворот зоны до шоссе. Ладно, не в тягость.
Светило солнышко, шумел лес, пели птички. Ё-моё! Сам не заметил, как добрался до автотрассы.
"А и помер бы посыльный раньше времени, мне ничего не сказав, — думал он, шагая по обочине к автобусной остановке, — так один чёрт я бы на вокзал потащился, и именно в бу-фет. С моей-то справкой вместо паспорта, куда ж ещё? Те неведомые, которые на вокзал ве-лели, то ли страхуются, то ли меня не знают и держат за дурака. А на кой им дурак? Вот прицепилось!"
Метров через полста за поворотом задумчивый Дато чуть ли не носом ткнулся в отды-хающий на краю дороги, аккуратный маленький автобус с непривычно покатым передком. У дверцы стояла сочная, блондинистая девица в синих джинсах и в смело расстёгнутой, обтягивающей грудь рубахе. Она, повернув очень даже привлекательное личико в сторону неспешно идущего Иллариона, заулыбалась, глаза блудливые, да такие, что у мужчины, вынужденного коротать долгие годы в чисто мужском обществе и только-только покинувшего это самое общество, натурально отказали ноги, а по телу пошла горячая волна. Формы, то есть внешние признаки, по которым нормальный грузин в миг разглядит зрелую женщину в любой толпе, обозначались весьма, и даже более чем весьма. Дато, как малохольный подросток, встал столбом.
Кзз-бам! Вольноотпущенный вор, вздрогнув от неожиданного металлического скреже-та и хлопка, скосил глаза. Это здоровый мужик, надо думать, водитель, как раз захлопнул крышку капота и, вытирая руки тряпицей, тоже уставился на бывшего зека, будто чего-то ждал.