— А тебе-то че с того, — тенорок сочился ехидством, — Ходжа пока сам не наиграется, другим не обломится.
— Наиграется и бросит. Сима бабами брезгует, а я её во все щели.
— А че ты, а не я? Давай очередь разыграем.
Дальше Павел слушать не стал. Будучи Воином, он никогда не позволял озлоблению и ненависти брать верх над профессионализмом — давил на корню. И сейчас задавил, но чего ему это стоило! В висках затокала кровь.
Бандиты наверняка заметили чёрную тень, неизвестно откуда возникшую рядом и, мо-жет быть, даже успели удивиться, но больше они ничего не успели, потому что быстро умерли — с раздробленными шейными позвонками долго не живут.
Полежаев осмотрелся. За окнами сумерки. На полке рядком стоят керосиновые фонари, ещё один, подвешенный на кронштейне между окнами, освещает комнату. Противоположные стены по обе руки от входа заставлены двухъярусными кроватями, отделёнными друг от друга дощатыми перегородками. Получалось так, будто на каждую двухэтажную койку отводилось что-то вроде персональной ниши или купе без дверей — итого дюжина каморок. Казарма с элементами обособленности. В нишах, помимо лежанок, имеются одностворчатые шкафы и тумбочки — уют и уединение — всё для человека. Посередине помещения растянулся обеденный стол. Напротив входа кухонные шкафчики с посудой и столики, топится здоровенная русская печь. Повсюду относительный порядок, не разбросано рваньё-тряпьё вперемешку с порожней тарой, не раскиданы окурки и объедки. Местный начальник, а это, судя по всему, покойный Ходжа, не любил бардака. Данный факт наводил на мысль о его офицерском прошлом…А, может, и настоящем?
Осмотр занял секунду-две, потом Павел, на всякий случай, запер дверь на засов и при-ступил к обследованию помещений. Ходил, смотрел, мотал на ус, найденное оружие укла-дывал в большую спортивную сумку. Составив представление о бандитском быте и услови-ях проживания, вернулся к покойникам, подумал и решил, что им тут не место. Первым де-лом он отыскал ключи к дверным замкам, а вторым делом упаковал тела в обнаруженные в шкафу тёмные покрывала и поочерёдно переправил их в кусты подальше от случайных глаз. Туда же уволок сумку с оружием. Предстояло дело третье, не самое приятное и уж, конеч-но, не самое лёгкое — транспортировка усопших к месту захоронения.
Взвалив на правое плечо восьмидесятикилограммовый куль с одним из усопших, он левой рукой сгрёб ремни погромыхивающей металлом сумы. По темнеющему лесу шёл на автопилоте и поспешал, поскольку солнце всё ещё падало и никак не могло упасть, но день всё же приближался к вечеру, а дела хотелось завершить до наступления темноты.
На подходе к заветной полянке тихонечко высвистнул. В ответ подал голос товарищ Сухов:
— Здесь мы! Заждались.
Действительно, заждались. Сухов, прислонившись плечом к древесному стволу, дымил сигареткой, Аркадий стоял рядом с ним, опираясь на лопату, как на костыль, чуть в сторонке бугрился холмик свежей земли. Скатив с плеча жуткую ношу около выкопанной ямы, Павел повернулся к Фёдору и поставил к его ногам сумку.
— Полюбопытствуй, — посоветовал он, трогая баул носком ботинка, — конфисковал.
Сухов, наклонившись, расстегнул молнию, подвигал железо рукой и многозначительно надул щёки.
— Понимаю, — кивнул он, — после обсудим. Сам-то ты, как?
— Ты, — Паша невесело улыбнулся, — насчёт кровавых мальчиков? Я этих за беседой за-стал…содержательной. Смаковали, как доберутся до дочки Аркадия сегодня вечером. Так что совесть меня не гложет.
Услышав такое, Аркадий аж заколотился, как лихорадочный, схватившись за черенок лопаты, забормотал что-то бессвязное.
Сухов понимающе склонил голову — Павел мог бы не бередить душу отцу девочки, но сделал это нарочно. Со временем рабское житьё замылилось бы в его памяти, появился бы комплекс вины, мол, не без его участия совершилось групповое убийство, дальше-больше, мысли о покаянии — с интеллигентами такое бывает. Теперь же Аркадий никогда, ни при каких обстоятельствах не вспомнит о бандитах с жалостью.
— Ладно, — вздохнул Павел, — вам хорошо, а мне ещё второго тащить. Полкилометра, между прочим, а эти кэгэ под восемьдесят каждый.
— Да если, — Фёдор закатил глаза, — восемьдесят кэгэ да умножить на полкэмэ…, во-семьдесят на пол — это будет…
— Шашлык из тебя будет! — Традиционно рявкнул Паша и направился за вторым и вдруг услышал за спиной:
— Вот звери! Дерьмо! — Судя по всему, к лешаку наконец-то опять вернулась способ-ность говорить.
Под эту фразу Павел покинул полянку, а, вернувшись со страшной поклажей на плече, обнаружил Сухова и Аркадия восседающими прямо на голой земле. Нет, всё-таки догада-лись постелить поверх лиственного ковра покрывало — пустое, без усопшего. Ни слова не говоря, чемпион по переноске трупов на дальнее расстояние, протопав к могиле, отправил туда свою ношу, после с большим удовольствием бухнулся на свободное местечко.
— Передохнём и закидаем, — сказал Фёдор, — пока тебя черти носили или ты чертей, мы с Аркашей договорились: он ненавязчиво берёт власть в общине в свои руки. Потерявшие своих адептов, лишённые всяческой инициативы, люди с охотой признают нового председа-теля колхоза — в городе им не место. Куда без документов, без жилья, без денег? Будут ово-щи выращивать, заживут, глядишь, оттают. А семена и маслодавильню сожгут. Не возража-ешь? Ключи от терема отдай. Лучше послушай, что Аркаша рассказывает.
"Уже не Аркадий, а Аркаша, — подумал Павел с одобрением, — братан, значит", — а вслух лаконично приободрил:
— Внимательно…
Лешак помялся, помялся и выдавил с трудом:
— Случилось чудо, — и замолчал.
— И всё? — спросил Павел, выдержав паузу.
Аркадий сокрушённо развёл руками.
— Не-ет, — Фёдор положил руку мужику на плечо, — не всё. Ты же хорошо начинал. Да-вай, вспоминай свои журналистские умения и говори, будто сам с собой, откровенно — это важно.
— Хорошо, — Аркадий потупился и вздохнул, — я попробую. Понимаете, когда человече-ский мозг так долго обрабатывают, в том числе и галлюциногенами, ему может привидеться всякое. Боюсь, вы примете случившееся со мной за сумерки разума. Я и сам задумывался — не бред ли? Но вы же пришли как раз на эту поляну, и сделали то, что мне было обещано — факт! Я прав?
— Не отвлекайся, — попросил Фёдор, — до сих пор мы тебе верили и не пожалели об этом. Мы слушаем.
— Хорошо, — повторил бывший "журналист, правда, провинциальный", — вы представ-ляете себе нынешнее состояние любого из наших поселян-общинников? Представляете? Вы на меня посмотрите: не человек — пугало огородное. И остальные снаружи не лучше. Только я это осознаю, а они нет. Они и изнутри такие же, как бы правильнее сказать: неприкаянные, замурзанные, что ли. Никакие! Сущности в них не осталось — макеты, пародии. И хоть никого из обитателей я раньше не знал, и не могу оценить степень их деградации в полной мере, но это сейчас и не важно, я вспоминаю и анализирую своё собственное прежнее состояние, и мне становится жутко. От любого другого животного меня отличали: умение говорить и воспринимать приказы, и способность выполнять работу. Никакой личной инициативы, никаких сильных эмоций, никаких желаний. Даже вредные привычки, пороки, страсти не тревожат. Наркоман здесь забывает о наркотиках, алкоголик о выпивке, курильщик о табаке. Заодно, все забывают о сексе. О ревности, кстати, тоже. Семьями живут по инерции. Вспоминаю: адепты иногда брали себе женщин из тех, что помоложе, насиловали, а их мужья сохраняли полное равнодушие. Имели место убийства. На моей памяти несколько. Из каких побуждений — не знаю. Не ритуальные, это точно. И опять никому дела нет. Самое яркое переживание, это молитвенный экстаз, но уж, зато экстаз, так экстаз: беспредельный, слепой, безрассудный. Прикажет адепт умереть — умрёшь, прикажет убить — убьёшь. Мысли какие-то крутились, но самые примитивные, насущные.
Аркадий неожиданно закашлялся, и кашлял надрывно, хрипя и хлюпая, зажимая рот рукой, раскачиваясь взад-вперёд, потом тяжело поднялся, отошёл к кустикам и густо сплю-нул. Вернулся, вытирая рукавом ватника рот и слезящиеся глаза. Друзья-соратники при этом терпеливо хранили молчание.
— Простите, это у меня давно. Так, о чём я? А, да…я, почему так распинаюсь — хочу, чтоб вы поняли, что я попросту был неспособен что-либо придумать или вообразить, а сей-час, прикидывая, не могу найти случившемуся рационального объяснения. Представьте се-бе: зима в самой студёной поре, полночь, очаг тлеет, в землянке сыро и зябко, люди спят не раздеваясь, только обутка сушится на камнях. И вдруг я встаю, пимы, шапку напяливаю, ру-кавицы там брезентовые, и выхожу на стужу. Зачем — не знаю, и знать не хочу, как кукла с заводом. Просто вышел и пошёл. И дошёл до этой полянки, это я точно знаю, видите, отсю-да вправо кедрач начинается, другого такого места поблизости нет. Я потом много думал, вспоминал, в какой-никакой порядок выстраивал. Луна, помню, яркая-яркая, снег до того белый, аж светится, и я посреди стою. Эмоций, помнится, никаких. Как сейчас вижу: осы-пался снег с кустов и на поляну выходит седая матёрая рысь, неспешно так. Снег глубокий, мне чуть не по колено, а она не проваливается, не буровит, а как по насту. Меня в том со-стоянии это не удивило, меня вообще ничего не удивляло. Вот встала она напротив и в глаза мне смотрит, и распрямляется. А я вижу — это и не рысь вовсе, а старая старуха в седой шу-бе. Я на неё смотрю, она на меня. Как долго, затрудняюсь сказать, наверное, долго. Потом снова снег осыпался серебристый такой, и из-за деревьев появляетесь…, появляется молодой мужчина, ну точь-в-точь вы, Павел. До ва…, до его появления мой мозг как бы спал, и вдруг — эмоции! Ма-аленькие такие, будто стайка воробьёв порскнула из-под ног. Я повернулся и пошёл назад. Больше на меня дурман не действовал. Не то, чтоб взрывным образом, а постепенно пришло понимание. Вот, всё.