Середина апреля, ещё холодно, но сам воздух уже активно наливается сыростью. По оголённой земле тут и там словно бы разбросаны драные пласты грязно-белого поролона. Стылый ветер тянет меж домов. Зябко поёжившись, Анатолий запахнул плащ. Похрустывая ледком, во двор вкатилась "Волга" с шашечками на дверцах. Не обратив особого внимания на тачку, он бочком обошёл притормозивший автомобиль, намереваясь идти своей дорогой.
— Унте-ер!
Капралов остановился и, не оглядываясь, заулыбался. Вот чёртяка, Шефчук, с утра по-раньше. Его голос он не путал, ни с каким другим.
Он сделал неспешный разворот на сто восемьдесят.
— Советские люди…в булочную…на такси не ездят.
Он, частенько подтрунивая над слабостью друга ко всяческим крылатым фразам, особ-ливо из советских фильмов, пробовал передразнивать его и незаметно втянулся в игру. Иной раз они и сами не могли сказать: кто — кого передразнивает. Вообще-то Аншеф не застолбил на это дело монополию. Многие, с остроумием, граничащим с идиотизмом, повторяют что-нибудь вроде "детям цветы", или "вы болван, Штюбинг", но у Шефчука цитирование стано-вилось какой-то маниакальной потребностью в минуты положительного волнения — в мо-менты отрицательных переживаний, сами понимаете, не до цитат. При встрече взаимный обмен "крылышками" стал привычным тестом на настроение. Вот такой своеобразный па-роль.
Аншеф, захлопнув дверцу, отсалютовал таксисту ручкой и с деловым видом уставился на Капралова.
— Началнахи не дурнасы? Пашли баши?
Капралов пожал плечами. Отзыв прозвучал, но как-то вымученно.
— Вообще-то у Серёжки сегодня именины. Я за подарком.
Шефчук похлопал себя по щекам, присел, растопырив руки, сказал "Ку!"
Таксист обалдело покрутил головой и тронул машину в объезд, всерьёз размышляя над повышенной опасностью избранного им ремесла.
— Тогда советом поможешь, раз тебе больше делать нечего, — согласился Анатолий.
Аншеф пристроился рядом, примеряясь к широкому шагу друга, поглядывая снизу вверх на рослого Унтера.
— Это кому нечего? Это мне? Я как раз по делу. К тебе, между прочим.
— Чем могу, шеф, — немедленно откликнулся Капралов, — говори.
Шефчук почему-то перестал улыбаться и даже нахмурился.
— Можешь. Слышь, я сейчас буду рассказывать, а ты постарайся вдуматься, только прошу с ходу рубаху не рвать.
— Кому?
— Чего "кому"?
— Рвать…
— Себе можешь.
— Ага. Конкретизируй.
Шефчук совсем посмурнел.
— Мне бы твоё спокойствие. Ну, так, — он покусал нижнюю губу, — слушай. Ко мне обратились, вернее, меня пригласили в "Маячок" — ресторан такой за городом, тебя туда не пустят — очень серьёзные люди. Погоди! Пригласили и предложили о-очень серьёзные деньги под строительство моего завода. Ну, ты знаешь.
— Ни х… себе! — Капралов даже притормозил. — Это ж дикие бабки! Ты сам прикидывал — это больше лимона зеленью! Старик, тебя разыграли.
— Лимона? Да поболе будет. И не разыграли, а купили. Уже открыт счёт в банке на моё имя. Я же говорил — люди очень серьёзные.
Слова, вроде бы, обычные, но сказаны были с таким выражением, что Капралову пока-залось, будто на улице ещё похолодало. Он даже уточнять не стал, лишь кивнул, мол, понял — не дурак, и ещё он понял, что если бы перед ним сейчас стоял не Аншеф, а кто-нибудь другой, он бы немедленно распрощался и пошёл своей дорогой. А Шефчук, словно ответно понимая его настроение, ухватился за пуговицу плаща.
— Постой немного. На бегу о таких делах без толку. Ты ещё сотой доли не просёк. Люди эти — даже не мафия, не уголовные авторитеты, это…это даже не знаю кто, но они вхожи в такие структуры…э-э, брат. Например, они говорят "присмотрите место под…". Я говорю "уже присмотрел". Тогда они: "в среду в администрации покажете на Генплане, проблем не будет". Как?
— Про мафию ты сказал, не я.
Шефчук отпустил пуговицу, отвернулся, опять покусал губу.
Анатолий покрутил головой. Самое место для привата — оголённый по весне скверик в центре города: ещё не оттаявшие липы, тычинки акаций, вал кустов сирени вроде "спирали Бруно", проплешины льдистого снега и забубённая, насморочная грусть, и ни души. Нет, вон тётка с собачкой, далеко. Позднее утро буднего дня.
Наконец Аншеф, с нехарактерными для него заискивающими интонациями попросил:
— Ты хоть дослушай.
От таких интонаций Капралову "поплохело" до муторности.
— Толян, старик, я тебя когда-нибудь бросал? Говори, говорю.
Аншеф встрепенулся.
— Ты думаешь, мне просто? Тут такое…, короче, давай покурим, да убери свою "При-му". Я, знаешь ли, со вчерашнего дня к "Мальборо" пристрастился. Да, так эти ребята день-ги дают не под проценты, и не с будущей заводской прибыли — видали они эту прибыль. За-вод будто бы строю я, и только я, и на будто бы свои деньги, и становлюсь самодержавным собственником предприятия. Документально. Деньги? Где взял, где взял — нашёл! С нашей заднеголовой налоговой уж будто бы кому-то надо. Это фуфло. Суть в том, что на миниза-воде должен функционировать ещё и микрозавод. Подпольный, в прямом смысле. И продук-ция будет противозаконная. Это их продукция. Вот в чём гвоздь. А вся основная, в смысле — остальная заводская прибыль в мой карман!
— А этот, что с тобой беседовал, он не походил на улыбчивого белобородого старика в красной шубе со звёздами?
— Он походил на покойника с мёртвым взглядом. Увидишь, обхохочешься.
— И ты…?
Аншеф, вскинув голову, посмотрел с вызовом.
— И я согласился!
— А я причём? Ты уже решил.
— А ты бы, что — отказался? Ты представляешь перспективы?
В тот день с утра, видимо из-за хронического отсутствия денег, Унтер ощущал некото-рое торможение в мыслях, и только сейчас до него дошло — разом, как будто перед глазами лопнула шутиха, расплескав шипучие огни. Мамочки мои! Случилось чудо! Аншеф прямо сейчас уже исполняет стремительный прыжок вверх! И то, что он здесь пока ещё стоит и запросто разговаривает с ним, с дырявокарманным Унтером, говорит лишь о том, что и у самого Аншефа покамест наблюдается явное торможение. Ничего, это скоро пройдёт, и станет для него единственный друг-приятель Толян Капралов одним из многих — се-ереньких таких многих, едва заметненьких.
Одновременно с пониманием пришла зависть. Да, вот так, она самая. Вместо первона-чального и не шибко-то объяснимого страха за друга, связавшегося с мафией. А, что мафия? Она пугает, если ты — обыватель, если ты в стороне, а если ты внутри, если активен, если ты член делового сообщества… Аншеф пока ещё в шоке от неожиданно свалившейся на него удачи, и в таком шоковом состоянии пришёл к нему, пока ещё единственному и пока ещё другу. Аншефу, как человеку, опять-таки, пока законопослушному, нужна, и, опять-таки — пока нужна — моральная поддержка — махонькое обоснование принятого решения. Пока! Что же делать? Сказать, де, возьми меня с собой, ну, пожалуйста? Просителем быть нельзя. Просители, они — многие. А ты пока единственный. Но ощущение единства уже на волоске. Что нужно, чтобы единственным остаться? Нужно сказать нужное, прости господи. Намекнуть, но так, чтоб словечко выглядело не намёком, а элементом дружеского одобрения. А о перспективах ни слова. Стоп! Ну, тормоз! Аншеф в самом начале встречи дал понять, будто пришёл с деловым предложением. Так чего я тут из себя строю?
Он позволил себе чуть-чуть улыбнуться.
— Я бы? Отказался?! Я, что, похож на больного? Ты молодец, старик.
Сказал, и по блеску глаз ПОКА ещё друга, понял, что выбрал верный тон.
Шефчук даже словно подрос, более не заглядывал в глаза снизу, пропала проклятая интеллигентская расхлябанность, губы сложились капканчиком.
— Ну, сла-ава богу, — он слегка насмешливо растягивал слова, — наконец до тебя дошло! А я уж начал думать, что ты и вправду больной, или, как это — идейный. Я уж подумал, что быт привил тебе дебильное бескорыстие. Бедны, значить, но честны!
Капралов разыграл обиду.
— Отвали. С моим бытом только к старухе-процентщице с топором.
— Это хорошо! Я не про быт. Хорошо, что не тварь дрожащая. Толян, я с предложени-ем. Акционеров и совета директоров, сам понимаешь, на моём предприятии не будет, но ты мне нужен и, как доверенное лицо, и, как специалист. Усёк? Вот и дело! Пошли за подарком. Маше цветы, Серёге мороженое. Кстати, считай себя принятым на работу с испытательным сроком на тридцать секунд. Документы оформим — успеется. А раз принят — получи аванс в конверте, чтоб взад не думал. Отказ принять деньги расценивается, как заявление об увольнении. Ага! Так-то луччее!