В восемь лет он сбежал из дому. Его вернули, но причина побега почему-то так и не заинтересовала детскую комнату и общественность. Он опять убежал, его опять вернули, прилепив ярлыки: "трудный ребёнок" и "склонность к бродяжничеству". Когда ярлычок наклеен — всё становится ясным и понятным, избавляя от благородных и мучительных поис-ков, призванных докопаться до причин мальчишеской "трудности". Так и повелось: он убе-гал, его возвращали.
Свои первые уроки выживания Саша получил в среде беспризорной мелюзги, щебечу-щими стайками порхающей по электричкам и вокзалам. Бегунков развелось — в угаре дележа собственности, озабоченные личным обогащением чиновники как-то упустили вопрос воспитания подрастающего поколения. Люд, раскрывая кошельки, отощавшие под девизом: "чтоб не было бедных", подавал ребятишкам на хлебушек, но это всё, что он мог себе позволить. Нуворишам же, на чумазую, беспризорную братию, копошащуюся по теплотрассам, было наплевать.
В двенадцать лет мать уже побаивалась поднимать руку на закалённого в драках сына. К тому времени он сам зарабатывал на пропитание, перетаскивая на оптовом рынке упаков-ки с бодяжной минералкой. Кое-какую одежонку, поношенную, но добротную, подбрасыва-ли сердобольные торговки — единственное, эпизодическое проявление человечности, виден-ное в его короткой пацанячьей жизни. Однако поезд уже ушёл: жалостливые вздохи не мог-ли изменить сформированное мироощущение — на злобной почве не вырастают цветы добра. Сейчас можно сколько угодно распинаться по поводу тяжёлого детства — общество получило то, что заслужило своим бездействием в условиях "переходного периода" — ещё одного гражданина с изуродованным сознанием, сызмальства привитой жестокостью, с накопленной годами злобой. Перепрограммировать искалеченную психику в принципе, наверное, возможно, но для этого нужны особые обстоятельства и сильнейшие потрясения. А где их взять? Однако та встреча запустила новую программу.
В барачных университетах Мартын хорошо усвоил одно незыблемое правило: знать свой шесток, не влезать туда, где можно обломать зубы, а то и потерять голову, поэтому до времени благополучно избегал конфликтов, как с ментами, так и с серьёзными людьми, способными вбить его в землю. С полгода назад он похоронил мать. И хотя, пока она была жива, все воспоминания его детства сливались в однообразный, мутный кошмар, над гробом, по необъяснимой прихоти памяти, в мозгу всплывали картины, когда в редкие моменты просветления, она падала перед маленьким Сашей на колени, целовала покрытые цыпками ручонки, плакала, умоляла простить. Именно над гробом, вглядываясь в неживое, трудно узнаваемое лицо, он ощутил внезапную, острую душевную боль, поняв, что остался совсем один в этом мире. Потом и эта рана затянулась, но сохранился, незаметный, до поры не болезненный рубец.
Мартын, скрипнув зубами, поднял глаза и встретился взглядом с молодым "Есени-ным".
— Братва, — скомандовал он, — канайте без меня, кое-что перетереть надо. Ждите у Лунохода.
"Есенин" под взглядом Мартына сник, скукожился.
— Сань, я же не знал, что так…
Мартынов по-волчьи оскалился.
— Шпиц, ты меня подставил. С тебя откат.
— Поляна за мной, — облечено выдохнул "Есенин".
…Поддатые мужики из СОТОФ растянутой цепочкой — один матёрый впереди; следом джентльмен в кремовом на пару с глыбистым дядей; позади ещё двое матёрых — прошли по улице, свернули за угол и приблизились к стоявшему под парами, отливающему полирован-ным серебром внедорожнику "Лексус". Здесь "кремовый" и "спаситель" попрощались с остальными, похлопали по рукам и, открыв дверцы авто с обеих сторон, загрузились на рос-кошное заднее сиденье. Поджидавший их за рулём широкоплечий водитель в тёмном кос-тюме, повернул голову, заулыбался, подмигнул.
— Здравствуйте, Вячеслав Владимирович. Шикарно выглядите. Особенно тельник, — не-смотря на явную подначку, в голосе парня звучало неподдельное уважение.
Джентльмен хохотнул.
— Дядя Слава у нас конспиратор.
— Не учи отца…, - рокотнул глыбистый.
— Куда теперь? — Спросил водитель.
Джентльмен и депутат задумчиво перебрал пальцами на набалдашнике трости.
— Здесь, вроде, все вопросы решены. Поехали, Саша, в Екатеринбург…э-э, прямо в Кольцово.
Серебристый корабль мигнул левым поворотником, съехал с бордюра и, беззвучно от-чалив, отправился в плавание по асфальтовым рекам.
Джентльмен покосился на соседа.
— Я с тебя стреляюсь, дядя Слава! Если б я тебя не знал, назвал бы твоё вмешательство в уличную разборку донкихотством. Может, объяснишь? Э?
— Витя, — и это депутату ГД! — Витя, ты правильно ставишь вопрос. Те двое меня заин-тересовали. Урка этот — очень и очень испорченный малый; жизнью, хоть и молокосос ещё — битый-перебитый, но в нём, глубоко, сидит человек — наш человек. Я его достану. И маль-чишка тоже…, ну, молод ещё. Пусть мужает.
— Ага, я так и понял, — кивнул хромой депутат, устраивая ногу поудобнее.
Настала очередь здоровяка покоситься на приятеля. Хитро так.
— Я понял, что ты понял. Не зря же ты ему свою визитку презентовал.
— С кем поведёшься…, - притворно вздохнул депутат, генерал и сопредседатель в од-ном лице.
Перегнувшись через спинку сиденья, он сунул руку в багажный отсек.
— Тут костюм для тебя, и всё, что к нему прилагается. Туфли тоже найдём. — Он выта-щил шуршащий, большой — метр на метр — плоский пакет. — Переодевайся. Не полезешь же ты в бизнес-класс в своей почётной, но, в данном случае, неуместной форме.
— Не полезу, — согласился Вячеслав Владимирович и первым делом сбросил стоптан-ные, коричневые туфли.
Любовь или сумасшествие?
Сергей вставил ключ в замочную скважину и, ещё не открыв дверь, понял, что дома не всё ладно. Похоже, батя опять наступил на стакан.
Когда папик уходил в запой, в доме становилось плохо. По нему витал призрак беды. Да нет, какой там нафиг призрак, ведь призрак — нечто эфемерное, бестелесное, надчувст-венное, а тут… Воздух будто насыщался самой, что ни на есть вещественной, тяжёлой суб-станцией, и уютное, светлое жильё оборачивалось мрачным погребом, черной дырой. В та-кие дни Сергею не хотелось возвращаться в квартиру. Атмосфера ощутимо давила на мозг, всё валилось из рук. Такого отца он не любил и стеснялся, выискивал предлоги, чтобы при-ятели не напросились в гости и не увидели невменяемого папика. Слинять бы куда. Если б не мама…
Так и есть, узнаваемый алкогольный выхлоп бил из коридорчика, ведущего на кухню. Сергей испытал что-то вроде шока из-за резкого перехода от мечтательного возбуждения к горьким реалиям. Захотелось не кому-то персонально, а просто кому-нибудь дать в морду. Или подпрыгнуть и шарахнуть кулаком по люстре. Он с силой сжал зубы.
Мама сидела на диване в гостиной, держа в руках пульт-лентяйку; невидящие глаза устремлены на красочно подмигивающий экран телевизора, где мельтешило обаятельное лицо сыщицы Дарьи, помогающей хорошим, но упёртым ментам расследовать очередное преступление.
Серёга подсел к матери, обняв за плечи.
— Что, батёк сорвался?
Мама, поджав губы — вот-вот заплачет — горько вздохнула.
— Потерпи уж, котишка серенький, — сказала она, — пропьётся, опять человеком станет.
— Я-то потерплю. Лишь бы "белочка" не догнала.
— Ох, боже мой, и за что нам такое? Ты не сердись на него. Он хороший, только…, - мама снова вздохнула.
— Да знаю я! — у Сергея после маминых слов чуток отлегло на душе, и желудок, к дан-ному моменту уже часов восемь остававшийся без работы, напомнил о себе, — у нас есть че-го похавать?
— Борщ на плите, котлеты с макаронами — всё горячее, — перечислила мама.
Сергей отправился на кухню.
Батя сидел за кухонным столом в компании с водочными бутылками, нехитрой заку-сью типа шмата солёного сала и огурчиков домашнего маринования; здесь же на пюпитре торчала раскрытая книга — какой-нибудь детектив или фантастический боевик — это вместо собеседника. Он повернулся к сыну, выражая глазами и мимикой притворную весёлость. В первый день запоя он, ещё что-то соображая, понимал, что поступает отвратительно, поэто-му усердно делал вид, что, мол, всё путём и ничего страшного не происходит.