Помпоний взглянул на Перфетти и грустно покачал головой.
— Друг мой, по-вашему выходит, что человек — плод слепого отчаяния. Он создан без цели, без смысла, без надежды.
Было видно, что Помпоний искренне огорчен. В нем чувствовалась отеческая теплота, к которой примешивалась смутная тревога.
— Вы поддерживаете позицию человека, который, желая нас освободить, сделал нас рабами худшего из тиранов — Рока. А хорошо бы вам извлечь урок из судьбы его лучшего ученика: ведь Лукреций сошел с ума, слагая поэму, вдохновленную этой идеей.
— Лукреций[54] потерял рассудок от неразделенной любви, а может, от зелья, которое выпил, чтобы избавиться от этой любви.
— Да… От любви к женщине. Так говорят. Но лучше бы он оставил нездоровые доктрины учителя и смирил гордыню перед истинным философом, божественным Платоном! Он видит нас не слепыми порождениями случая, а творениями разумного замысла Бога, образами Его идей. Мы не случайные сочетания кирпичиков слепой и глухой материи, а существа, в самом несовершенстве которых сияет крошечная частичка Создателя.
— И этот свет возвращают нам слова античных мудрецов, ибо само их слово есть образ божественного могущества, — вмешался Перфетти. — Бог творил мир, сопровождая деяние словами, и первые философы запечатлели их в своих сочинениях. Знать эти слова и уметь их произнести означает повторить акт творения. Орфей своими песнями это умел, и леса расступались перед ним, мертвые восставали к жизни!
Манетто прислушивался к разговору, внимательно следя за реакцией Пико.
— Антонио Перфетти и Помпоний Лаэт посвятили свои жизни поискам текстов тех, кто услышал слово Бога.
— А на каком языке говорил Бог? — спросил Джованни.
— Слово Бога — звук и свет. Его услышал Тот, известный также как Гермес Триждывеличайший. Он хотел передать божественный звук людям и нашел способ, как воссоздать его в форме. Так был создан первый язык, записанный знаками, которые мы зовем иероглифами. Следовательно, ближе всех к истокам египетский язык.
Пико, покусывая губы, внимательно прислушивался к словам гуманиста.
— Однако мы утратили способность понимать божественный звук, — заметил он.
— Правильно, — согласился Антонио Перфетти. — Но нам известны его отголоски, зазвучавшие в языке халдеев, потом евреев, которые прятали его в тайниках храма, чтобы он не ослепил убогий народ своим сиянием. И наконец, в языке греков. Каждое поколение писцов находило новые знаки, сохранявшие слово в новых формах. Но теперь, когда на севере стала распространяться машина, воспроизводящая слова без вмешательства человека, это великое знание может исчезнуть навсегда.
— Разве что бесконечная доброта Господа не вдохновит кого-нибудь на создание нового шрифта, который выведет эту машину из безумного круга, — прошептал Помпоний.
— Совершенного шрифта? — подскочил Пико, вспомнив слова аббревиатора и Лоренцо.
— Да, мой друг. Равного по могуществу тем, что ему предшествовали, и способного донести сквозь следующие тысячелетия точную копию языка древних.
— Кажется, музыканты снова изготовились себя показать, — прервал беседу Манетто, чтобы сменить тему.
Увлекшись разговором, Пико не заметил, что снова громко заиграла музыка. Ритм ее делался все отчетливее, и он узнал новый танец, без которого не обходился ни один званый вечер северян. Его называли «павана», искажая при этом название места, откуда он пришел, — Падуя.
На зов этих звуков снова появились актеры пантомимы и сгрудились вокруг маски Эвридики. Церемониймейстер ударил в ладоши в знак того, что танец начался, но все глаза были устремлены на ту, что изображала девушку, похищенную потусторонним миром. Все ожидали ее первого движения.
Она повела головой, словно прикидывая, сколько собралось танцоров. Пико почти физически ощутил на себе ее пронизывающий взгляд. На миг ему показалось, что женщина искала в толпе его, но она сразу отвернулась к танцору в маске Орфея. Протянув ему руку, она грациозно приподняла ногу в первом шаге танца, показав прелестную обнаженную лодыжку, и партнер тут же повторил ее движение.
За ними показалась вторая пара, затем третья, и под музыку стала выстраиваться длинная вереница пар.
Пико отошел от Манетто и вдруг почувствовал, что его бесцеремонно тащат за руку: какая-то толстушка увлекала его в круг танцующих. Он тоже начал подпрыгивать, стараясь не сбиваться с ритма. В искусстве танца он не очень преуспел, несмотря на старания придворных в Мирандоле его научить. Ему никак не давалась та элегантность танцевальных движений, что он наблюдал на мраморных античных барельефах. Волнение охватило его только однажды, когда он с эскарпа[55] своего замка наблюдал, как перед сражением наемники исполняли варварский ритуальный танец с оружием. Только там вместо нежных инструментов бала звучали удары мечей о щиты и грохот барабанов.
54
Тит Лукреций Кар (около 99–55 гг. до н. э.) — римский поэт и философ-материалист, последователь Эпикура. Сведения о безумии и смерти Лукреция от любовного зелья содержатся у Светония.
55
Эскарп — откос земляного укрепления. В замке это скат земляного вала, насыпанного вокруг стен.