Костя закусил нижнюю губу. Так вот вы какой добренький старичок, Александр Афанасьевич! Вот вы какой. Подлость. Кругом подлость… Да разве Виктор и Оленька… Разве они… Они же светлые, они же прозрачные, как стекло в окошке!
Костя вдруг вспомнил плачущую Люсю… Тоже подлость. Подлость, тоже подлость… У него возникло такое ощущение, будто к лопаткам приложили тяжелые холодные плитки чугуна. Даже поежился. Он рванул дверь без стука, прищурился — слишком резок был переход от тьмы к свету, — шагнул к столу.
Лицо у Оленькиной матери было испуганное и расстроенное.
Александр Афанасьевич, внезапно вспомнив про лежащие на столе кляссеры, взял их:
— Ладно. Беру.
Костя резким движением выхватил их из его рук, сказал угрюмо:
— Передумал.
И, не прощаясь, вышел.
Что же дальше? Можно продать марки, и снова купить, и снова продать… Но продать Люську. Живого человека. Ведь она сделает это. А, может быть, все сойдет, все сойдет… А может быть… Мало ли что может случиться! Ведь это опасно… Он отчетливо увидел Люсю, скрюченную, бледную. И внутренне содрогнулся. Что же делать?.. Еще раз поговорить с Люсей. Поговорить с Люсей. И предупредить Витьку. Ох, этот добренький старичок Александр Афанасьевич!
Елена Владимировна спешила домой. Ее подгоняла тревога. Александр Афанасьевич семенил рядом.
Они дошли молча до парадного.
— Вы на каком этаже? — стараясь отдышаться, спросил Александр Афанасьевич.
— На четвертом.
— Лифт?
— Нет.
— Тогда я вас подожду внизу… Мне тяжеловато…
— Хорошо.
Елена Владимировна бросилась в парадное, торопливо устремилась вверх по лестнице, перешагивая через ступеньки. Сердце рвалось из груди.
«Ключ, где же она могла спрятать ключ?»
Неожиданно вспомнила, что в Алешином столе или в ящике буфета должен быть еще один такой же…
Войдя в квартиру, не раздеваясь и забыв запереть дверь, Елена Владимировна ринулась в кабинет мужа. Выгребла с десяток ключей и ключиков из мужниного стола. Потом заспешила к буфету. И там в ящике лежали ключи, большие и маленькие, нужные и ненужные, бог весть от каких замков. Лежали себе и лежали, может быть, десятилетия. Их не выбрасывали: то ли руки не доходили, то ли жалко было. Она сгребла ключи в кучу, захватила обеими руками и, неся их перед собой, заспешила обратно в Оленькину комнату.
Там она села на потертую медвежью шкуру и стала торопливо примерять ключи к запору: большие отбрасывать в сторону, маленькие совать в замочную скважину. Один из ключей затерло. Она долго не могла ни повернуть его, ни вытащить. Она почти плакала. Руки и губы ее дрожали от нетерпения. Ей уже стало казаться, что, если она не подберет ключа, не откроет проклятую дверцу, случится что-то страшное, непоправимое, немыслимое!..
Наконец замок щелкнул, дверца открылась.
Елена Владимировна посидела немного возле, тупо глядя на ящик в тумбочке. Потом решительно потянула один из них.
Учебники… Тетради… По физике, по химии…
Она торопливо стала листать их, желая и боясь найти «что-то»…
В нижнем ящике Елена Владимировна наткнулась на толстую тетрадку — Оленькин дневник. В него были вложены листки бумаги.
Елена Владимировна читала, так и не поднявшись с медвежьей шкуры, поджав под себя ногу и опираясь рукою об пол. Нога затекла, помертвела, а она не меняла позы, читала, беззвучно шевеля губами: «И не отвечай на это письмо…» А что же ему нужно? Что?
Тревога стала увеличительным стеклом. Сквозь тревогу каждое слово письма казалось угрозой, посягательством.
«Не смогут разлучить, разлучить… Если ты скажешь «да». Елена Владимировна была в смятении. Ведь Оленька девочка еще. Какое «да»? Кому?
Александр Афанасьевич прав. Надо что-то предпринять. Немедленно. Пока стихами парень вконец не вскружил ей голову. Она такая впечатлительная. У нее нежная душа, легко ранимая. Елена Владимировна с трудом поднялась. Нога совсем онемела от долгого неудобного сидения на шкуре. А ей казалось, что уже отнимаются ноги! Все только начинается, а уже отнимаются ноги! Ах. Алеша, Алеша, если бы ты знал, что тут творится!
Александр Афанасьевич тихонько постучал костяшками пальцев в дверь и приоткрыл ее:
— Можно?
Петр Анисимович был в своем кабинете один.