— И откуда у людей такая жестокость берется? — спросила Оленька, болезненно морщась.
— Не знаю, — сказал Лева. — Скорее всего — от внутренней некультурности.
— А я думаю, что борьба за существование. Он боится за свою должность, за свою зарплату. И готов выслуживаться как попало! — сказал Плюха.
— Может быть, он продукт эпохи? — сказал Виктор. — Безобразное, рожденное рядом с прекрасным?
— Во всяком случае, это ужасно — жестокость, жестокосердность, — вздохнула Оленька. — Я пойду, мальчики. Мама, наверно… — Она не закончила фразы, направилась к висящему на гвозде пальто.
Виктор опередил ее, помог одеться. Оленька кивнула всем и ушла. А солнце в комнате осталось и грело ласково, по-весеннему. Ребята с минуту помолчали. Потом Виктор сказал:
— Я ее очень люблю. Понимаете? Раньше я бы этого не сказал, а теперь — не боюсь. Любовь не надо прятать, за нее надо драться. Драться!
Друзья понимающе кивнули.
Дверь открыл отец.
— Здравствуй, па, — сказала Оленька, проходя мимо него в переднюю.
— Здравствуй, — лицо отца было хмуро.
«Очень сердит», — подумала Оленька и вздохнула.
— Что ж ты стоишь?
— Я не стою, — она стала снимать с себя пальто медленно-медленно. — Я была у Фаины Васильевны.
— Известно.
Оленька наконец повесила пальто на вешалку. Куда идти? К себе или в столовую?
Алексей Павлович угадал ее мысли.
— Иди к маме. Она тут чуть с ума не сошла.
Оленька покорно пошла в столовую. Мать сидела в кресле, прижав руки к груди. Глаза у нее были вспухшие и растерянные.
— Здравствуй, ма, — сглотнув, сказала Оленька.
Елена Владимировна молча протянула к ней руки и вдруг заплакала.
— Я дура, Оленька. Я определенная дура. Только я хотела… хотела… тебя… уберечь…
— Лена, — повысил голос вошедший вслед за Оленькой Алексей Павлович.
— Хорошо, Алеша, хорошо… Я… не… не буду…
Оленьке стало жаль мать. Ну конечно же, она хотела добра. Надо было ей все рассказать, объяснить. А не уходить очертя голову.
— Прости меня, мамочка. Это было глупо.
— Хорошо, хорошо…
Оленька уткнулась в ее плечо и готова была сама разреветься.
— Организуем соленую Ниагару? — сердитым голосом сказал Алексей Павлович. Но сердитым был только голос, Оленька поняла, что он не сердится. — Отклейтесь друг от друга, девочки. Давайте-ка поговорим.
— Не надо, па. Все понятно. Молодости свойственно ошибаться, — сказала покорно Оленька.
— В школе ты тоже, видимо, не была?
— Нет.
— Что же ты думаешь делать дальше?
— Пойду в школу.
Ответ обезоружил Алексея Павловича.
— Ага. Проясняется. А письма эти страшные где?
— У меня.
— Если не хочешь, можешь мне не показывать.
— На, — Оленька протянула отцу листки.
Алексей Павлович ваял их и, все еще хмурясь, начал читать. И по мере того, как он читал, лицо его менялось, таяли морщины, веселели глаза.
— Так. Хм… И что же ужасного ты в них нашла, Лена?
Елена Владимировна посморкалась в носовой платок и не ответила. Она и сама не могла вспомнить, что напугало ее. И почему она так встревожилась, и побежала советоваться, и наделала столько глупостей.
— Вот так, девочки. Таким путем, — насмешливо сказал Алексей Павлович. — Ну, а с автором ты нас познакомь поближе.
Оленька кивнула, взяла листки и ушла в свою комнату. Там она села на диван и вдруг засмеялась, тихо, без видимой причины. Потом заглянула в зеркальце, сказала сама себе:
— Смех без причины — признак дурачины.
И снова засмеялась.
Петр Анисимович возвращался с педагогического совета пешком. Он шел прямой, заложив руки за спину, ступая прямо в лужицы на панели.
Педагогический совет был бурным. Выступили, кажется, все, даже новенький литератор, этот мохнатый желторотый оболтус, только что окончивший институт. Странные люди — учителя. Не понимают простых и ясных вещей. Все пытаются усложнить. Лезут в дебри психологии. Зачем? Василиса Романовна просто заявила, что, мол, завуч — чужого поля ягода и работать так дальше нельзя.
Странные люди.
Конечно, он со всей партийностью и принципиальностью отстаивал свои позиции. И как будто произвел благоприятное впечатление на инструктора райкома. Во всяком случае, она не выступала «против», хотя не выступала и «за». Отмолчалась.
В общем-то, неприятно. И все-таки он считает себя правым. Нельзя отпускать вожжи в таком ответственном деле, как воспитание подрастающего поколения. В райкоме это поймут.