«Всегда…» — с горечью отозвалось мое второе «я». И услужливо напомнило фразу, сказанную мне леди Камиллой по поводу его поведения по отношению ко мне: — «Что ж, хоть в этом он остался самим собой…»
«Разве это плохо?» — мысленно воскликнула я. И, не дождавшись ответа, поняла, что он и не нужен.
Это было плохо. И еще как. Ведь я точно знала, что за все время нашего «путешествия» от Свейрена и до ущелья Кровинки Утерс-младший ни разу не посмотрел на меня как на женщину.
Чтобы отогнать от себя грустные мысли, я сконцентрировалась на образе горящей свечи и ушла в транс. Как можно глубже. И… перестаралась…
…— Ва-а-аше высочество-о-о-о! Очни-и-итесь!! Ну, ва-а-аше высочество-о-о!!! — услышав плач Адили, я открыла глаза, удивленно уставилась на склонившуюся надо мной наперсницу и вздрогнула: рядом с ее щекой, на иссиня-черном небе, искрилась россыпь Пояса леди Ирикнии![44] А значит, я провела в трансе не несколько часов, а целый день! И теперь не успею осмотреть место моего «торжественного выхода»!
— М-да… — мрачно вздохнула я и попыталась сесть.
— Ой!!! — услышав мой голос, воскликнула Адиль. — Вы… очнулись?
— Как видишь, да… — хмуро пробормотала я и принялась избавляться от остатков мешковины.
— Вам не больно? — с ужасом глядя на «мои» живот и грудь, спросила наперсница. — Ваши ра…
Вместо ответа я отодрала от внутренней стороны мешка обугленный кусок мяса и продемонстрировала его служанке:
— Он не болит…
— Ух ты! — восхитилась она. И засияла.
— Сколько рубашек ты привезла? — принюхавшись к одежде Валии, поинтересовалась я.
— Четыре, как вы и приказали… И все остальное по списку…
— Отлично… Тогда идем к реке — я хочу выкупаться и переодеться…
…Ночное купание в Мутной оказалось гораздо менее приятным занятием, чем год назад. Во-первых, спину мне мылил не граф Аурон, а Адиль, а во-вторых, мне было безумно страшно. Страшно уходить из Свейрема. Страшно ночевать в лесу в полном одиночестве. Страшно оставаться наедине с Равсарским Туром и его воинами. Поэтому, несмотря на теплый ветерок, дующий вдоль русла реки, я тряслась мелкой дрожью и клацала зубами.
Адиль, зная мой упрямый нрав, благоразумно молчала. И лишь иногда позволяла себе тяжело вздохнуть.
Правда, к моменту, когда мои волосы оказались высушены, а я — одета, она все-таки не выдержала и поинтересовалась:
— Ваше высочество! А может не стоит?
— Стоит… — вздохнула я. — Если я вернусь во дворец, то умрет моя мать, мой отец и… еще очень много ни в чем не повинных людей…
— А если не вернетесь?
Я закрыла глаза, вспомнила безумное лицо Детоубийцы, забившейся в угол своей камеры, свою руку с пузырьком Черного Забвения над глиняной кружкой с водой и тяжело вздохнула:
— Одну жизнь я уже забрала… И на этом, судя по всему, не остановлюсь…
— Но тогда… — начала было Адиль и тут же замолчала. Видимо, вспомнив про мою мать и отца. — Ясно… А можно, я пой…
— Нет… — я помотала головой. И, представив себя без единственной верной служанки, чуть не застонала в голос: — Нет, нет и еще раз нет!
— Как прикажете, ваше высочество… — глотая слезы, пробормотала Адиль и зажмурилась.
В свете звезд ее искаженное мукой лицо вдруг показалось мне серым. И я вдруг почувствовала, что ей тоже нужна надежда:
— Как я и сказала, езжай в имение. К отцу. Если все пройдет, как я планирую, то мы еще увидимся…
…Еле слышный перестук копыт я услышала перед самым восходом солнца. И, прислушавшись к своим ощущениям, криво усмехнулась: Великая Мать Виера из меня пока не получалась. Нет, справиться с нервной дрожью и ознобом мне удалось без труда, но до полной уверенности в себе было еще далеко.
«Великая Мать Виера прекрасна, как рассвет в высокогорье, горяча, как огонь лесного пожара и нежна, как прикосновение южного ветра. Ее голос чарующ, как пение ветра в горных теснинах, а взгляд ласков, как поцелуй матери… — голосом Беглара Дзагая подсказала память. — Но все это — только для ее эдилье.[45] Для всех остальных гюльджи-эри[46] холодна, как вечные снега Белого Клинка. И смертоносна, как Меч Полуночи…»[47]
«Ты прекрасна, как рассвет… — вполголоса буркнула я. — Поняла? Вот и соответствуй!»
«Неразумные щенки, узнавшие про кинжал, который Великая Мать носит на поясе, верят в то, что этот кусок отточенной стали — тот самый Жнец Душ, которым Ойтарр сразил Великого Змея Угериша. И страшно боятся его прикосновения. Что с них взять — дети! Главное оружие гюльджи-эри — это Слово. Одно шевеление ее губ — и там, в будущем, рвутся нити чьих-то жизней, а в ткани мира, выплетаемой сестрами Дэйри, меняется рисунок… Великая Мать — это Солнце и Ночь, Страсть и Тлен, Жизнь и Смерть…»