Гулевский расслабился, даже благодушно скосился на трибуну. Но тут Толстых, войдя в раж, завернул что-то вовсе невообразимое, – назвал юбиляра симбиозом Кони и Плевако в одном лице.
Гулевский заметил, как недоуменно, будто при публичной непристойности, переглянулись гости в первых рядах, как Машевич, дотоле терпеливо скучавший, вздрогнул и прикрыл глаза пальцами.
Краска стыда залила лицо юбиляра. Он склонился к Резуну.
– Валя, давай заканчивать.
Округлая физиономия начальника Академии расплылась:
– Придется ещё потерпеть, Илья Викторович. Никто не заставлял вас столько натворить за какие-то пятьдесят лет. У меня обширный список записавшихся. Да я и сам ещё не выступал.
Гулевский с силой придавил руку Резуна. Губы сжались в злую скобку.
– Пожалуйста, Валя! – процедил он. – Или сам поднимусь и прикрою эту лавочку! А если у тебя недержание речи, поизгаляешься на банкете.
– Ну, разве что – на банкете, – Резун выпростал запястье. Опасливо зыркнул на юбиляра, – он как никто знал взрывной характер своего бывшего научного руководителя.
В прошлом году Резун ездил на правовой симпозиум в ЮАР. И – там, на сафари, впервые увидел на свободе носорога. Носорог мирно пасся, не обращая внимания на повыскакивавших из джипа туристов. Резун, приготовив видеокамеру, решил подойти поближе. Но сопровождавший рейнджер ухватил его за руку и потянул назад.
– Шестьдесят метров, мистер! – для наглядности он провел сапогом черту. – Если больше шестидесяти, вы для него не существуете. Но шестьдесят – это его ареал. Как только зайдете на пятьдесят девять, развернется и – атакует. И тогда помоги всем нам Бог!
Резун долго соображал, кого же напоминает ему эта носорожья повадка. И – вспомнил: конечно же, Гулевский! Один к одному. Такой же деланно спокойный, вальяжно снисходительный, погруженный в себя барин. Пока кто-то, кто не догадывается, что перед ним носорог, не перейдет грань допустимого. И тогда помоги ему Бог!
Через полчаса приглашенные переместились в столовую.
В перерыве Гулевский успел сменить форму на лёгонький черный джемперок и слаксы, в которых чувствовал себя по-настоящему свободным.
Героя торжества, как водится, посадили на возвышении, за отдельный, двухместный стол. Второе место обычно предназначалось для супруги (супруга) юбиляра. На сей раз на него водрузился начальник Академии. Никто не удивился.
Из семьи Гулевский ушел десять лет назад, оставив жене и пятнадцатилетнему сыну трехкомнатную квартиру.
Еще за неделю до ухода он и не помышлял о разрыве. Более того, воспринимал семью как некое привычное приложение к устоявшейся жизни, главное место в которой занимала его наука. Любовь к жене, если и была, давно утухла. Интересы, которыми жил он, жене были чужды. В свою очередь, для него были бесконечно далеки проблемы, что обсуждала она до ночи с телефонными подружками. По прошествии времени жена стала восприниматься им как иссиженное кресло. Ты раздался, кресло просело. Сидеть в нем уже не удобно. Но это не значит, что его следует выбросить. Достаточно завести новое, а это передвинуть на лоджию. Как у многих коллег, у него случались увлечения, – студентки и аспирантки сами искали флирта со знаменитым, к тому же обаятельным профессором. До серьезных отношений дело не доходило, – во всяком случае, так казалось Гулевскому. Но, видимо, обидчивые женщины рассуждали иначе. В квартире, бывало, раздавались анонимные звонки. На упреки жены Гулевский вяло отшучивался, ссылался, как водится, на козни завистливых сослуживцев. И жену это – он видел – устраивало. Они оба привыкли жить во лжи. Выработали правила, приёмы, с помощью которых сохранялась видимость семейного благополучия. Но однажды, забежав во внеурочный час домой, невольно подслушал телефонный разговор, из которого узнал, что у жены давно завелся любовник. И не просто любовник. Этот человек, похоже, любил ее и уговаривал уйти к нему. Жена неловко оправдывалась, ссылалась на сына, для которого разрыв родителей станет шоком. Гулевский тихонько вышел из квартиры и долго бродил по Шаболовке, пытаясь разобраться в собственных чувствах. О том, что у жены может кто-то появиться, он догадывался. Несколько уязвило, пожалуй, что человека этого жена, судя по всему, полюбила. Но и только. До сих пор казалось невозможным оставить увядающую женщину, отдавшую ему лучшие годы. Поняв же, что нерешительность его не дает жене начать новую жизнь, разом успокоился. Заметил вдруг, что подрастающий сын смотрит на родителей с иронией. Обманчивой, иллюзорной цели, ради которой сохраняли они семью, оказывается, не существовало. Потому на очередной вопрос, не появился ли у него кто, утвердительно кивнул. Хотя даже не догадывался, о ком именно может идти речь. «Может, тогда честнее разойтись?» – растерялась жена. «Пожалуй», – согласился он. На другой день утром, не дав себе передумать, ушёл из дома. Ушёл не как все – к кому-то. Сначала в никуда. Поселился на даче у друга, Евгения Стремянного. Рядом продавали участок. Занял денег, выкупил. Принялся обихаживать, поднял зимний домишко. Лишь много позже усилиями ученика – Резуна, назначенного начальником Академии, получил двухкомнатную квартирку на Войковской. Долгое время жил жизнью застарелого холостяка. На потуги супруги Стремянного, Ольги Тимофеевны, пытавшейся оженить его заново, отшучивался: «Конечно, женщина в доме нужна. Но кто сказал, что одна и та же»?