– Так что скажешь? – туповато переспросил Гулевский. Она подняла лицо, и он прочитал ответ. И все-таки оформить брак официально и переехать к нему согласилась только в конце марта – после её защиты.
– Не хочу, чтоб за спиной злословили, будто вышла замуж, чтоб получить степень, – выставила условие Маргарита.
Вот и на банкете она категорически отказалась сесть с ним рядом. «Это пятнышко. Тебе его не надо».
Гулевскому осталось лишь развести руками, – кажется, она блюла его репутацию куда ревностней, чем он сам.
Сейчас королева Марго сидела среди членов кафедры, рядом с бессменной секретаршей Арлеттой и бок о бок с Евгением Стремянным, перешучивалась с млеющими от её внимания мужчинами и улыбалась мягкой, обращенной в себя улыбкой.
Начальник Академии поднялся, принял из рук Видного микрофон, торжественно постучал ножом по фужеру.
Гудящие столы выжидательно притихли.
– Знаете ли вы, кто это? – вопросил Резун, развернув ладонь к юбиляру. – Вы думаете, перед вами крупнейший ученый, слава отечественной правовой науки?
– Именно так и думаем! – выкрикнул нетерпеливый голос.
– И вы не ошибаетесь, – подтвердил Резун. – Но вы и ошибаетесь!
Бывалый, тёртый тамада, Резун выдержал вкусную, интригующую паузу.
– Потому что перед нами не просто ученый, а – Гулливер! И добрая половина здесь сидящих – это птенцы гнезда Гулливерова! Да что говорить? Моя собственная судьба состоялась благодаря Илье Викторовичу…
Славословия возобновились.
Столы составили столь плотно, что продраться к центральному, юбилярному столику было крайне трудно. Поэтому Гулевский по своему обыкновению сорвал разработанный сценарий. Сам ходил меж рядов и, прежде чем передать микрофон, произносил вступительное слово о выступающем. Так что получалось два тоста: один – юбиляру, второй – шутливое алаверды от юбиляра. Обстановка сделалась непринужденной. Всё громче позвякивали вилки и рюмки. Выступления глушились выкриками с мест.
И всё явственней над праздничными столами довлел густой баритон подвыпившего Стремянного. Он уже освоился в непривычном окружении и принялся сыпать вокруг двусмысленными своими прибаутками, хохмачками, анекдотцами, особенно обаяя заместителя начальника кафедры – сдобную Катю Потапенко.
Гулевский с любопытством разглядывал друга и невольно сравнивал его с тем двадцатидвухлетним «афганцем» – орденоносцем с персиковым румянцем и гвардейской выправкой, каким предстал впервые перед следователем по особо важным делам Гулевским. Ныне атлетическая фигура раздобрела, ёжик пошел в обильную седину, нежная прежде кожа огрубела и набрякла. И все-таки в минуты веселья пробуждался в Стремянном прежний гусар и бабник.
Гулевский склонился к Резуну:
– Валя, объявляй перерыв, а после – музыка, танцы.
Резун, переглядывавшийся с новенькой библиотекаршей из спецхранилища, охотно промокнул губы салфеткой, отложил вилку. Гулевский придержал его.
– Только предоставь последнее слово, – он кивнул на угол, откуда беспрестанно доносилось Катино хихиканье, – Евгений Стремянный шел на приступ.
Резун требовательно постучал ножом по фужеру. Добился тишины.
– По предложению юбиляра, заканчиваем с прениями, – объявил он – под одобрительный гул большинства.
– Последнее слово предоставляется, – Резун выдержал интригующую паузу. – Старому сослуживцу Ильи Викторовича (он пригнулся к Гулевскому) Евгению Стремянному!
Люди в рядах недоуменно закрутили головами. Раскрасневшаяся Потапенко сконфуженно отодвинулась от притёршегося к ней ухажёра, кивнула ему на Гулевского.
Стремянный, оказавшийся вдруг в центре внимания, поначалу смешался, но, подначиваемый насмешливой улыбочкой Гулевского, поднялся.
– Что ж, скажу, – принял он вызов. – Я хочу выпить за лучшего следователя, какого знал. У которого начал службу пацаном в оперативно-следственной группе. Вот вы рассуждаете о школе Гулевского. А я другую школу у него прошел – сыскную. Он приучил меня работать без халтуры, каждый эпизод обсасывать, как мозговую косточку. А главное, быть верным выбранному делу. Жить им. И ведь как жили! – Стремянный ностальгически почмокал губами. – Среди ночи, бывало, звонил Илюха с новой, невесть откуда пришедшей идеей. И всё – сна нет. Торопишь рассвет. Едва забрезжило – ты уж мчишься впереди собственного визга отрабатывать очередную версию…Ну, само собой, ночами не только версии разрабатывали. На другое всяко-разное время тоже находили, – намекнул при общем оживлении Стремянный. – Потому как самому важняку было в ту пору всего-ничего – двадцать шесть. После работал со многими следователями и прокурорами. И как опер, и как начальник угрозыска. Но уже не они меня – я их учил тому, что перенял у первого моего учителя. И мне горько, что борьба с преступностью потеряла следователя Гулевского.