Уже не впервые она вот так провожает его на рассвете, обещая ждать. Но еще никогда ей не было так тяжко, так смутно на душе… И, как до сих пор, изо всех сил пытаясь скрыть неизбывную тревогу и тоску — от него или от самой себя? — она продолжает говорить легким, шутливым тоном, будто сегодня такая же ночь, как всегда, и впереди у них еще много ночей, и разговор самый обычный, для того случая, когда мужчина делает подарок своей подруге:
— Ты выбрал сам? А кто говорил, что не любит иметь дела с торговцами?…
— Это осталось от матери.
Она долго молча смотрит на него. И отвечает почти неслышно:
— Разве я достойна это носить?
— Я не помню ее, она умерла, чтобы дать мне жизнь. Я знал о ней только с чужих слов… Она приняла бы тебя, как родную дочь… Если бы только…
— Не говори, — быстро шепчет она. — Не нужно!
Будто не слыша, он перебивает ее:
— Ты сама знаешь, я никогда не смогу назвать тебя моей женой. Но…
Он не привык тратить лишних слов, не привык делиться своими мыслями с кем бы то ни было, даже с нею. И даже ей не всегда удается понять, о чем он думает. За несколько лет, проведенных вместе, он ни разу не говорил ей о своей любви. Почти никогда не рассказывал о себе. Не расспрашивал о ней самой, — правда, это для нее к лучшему. Слава богам, он никогда не заговаривал о том, что она делала после ночи, в которую они встретились впервые, и до того вечера, когда пришла к нему. И никогда не спросил бы, почему она не пришла раньше — в одну из тех бесконечных ночей, когда он, измотанный болью, лежа без сна, смотрел воспаленными глазами в темноту, или в один из тех первых дней, когда он был одержим лишь одной мыслью — вновь владеть оружием, не наравне с другими, а лучше других, как было всегда, и, еще превозмогая боль, учился держать щит в изувеченной правой руке, а меч — в левой. Это давно прошло, и в искусстве боя он снова опережает многих, и теперь ему самому было бы странно вспомнить, каким нелегким это казалось вначале. Но он и не вспоминает, отринув прошедшее — не потому, что память о нем тягостна, а просто потому, что оно уже не имеет значения… И так же ни словом не дал понять, помнит ли, что она пришла не сразу… Если бы он хоть раз упомянул об этом, она рассказала бы все, как есть: что просто боялась оказаться не нужной ему и стыдилась навязываться. Особенно из-за того, что он знает о ней все. Ведь, глядя со стороны, любой рассудил бы так: шлюшке надоело ложиться под кого попало, и решила попытать счастья — найти себе покровителя… Но теперь она не может простить себе свое прошлое прежде всего за то, что именно это прошлое помешало ей тогда прийти раньше. А еще не может простить себя за то, что медлила, позволив прошлому довлеть над настоящим, и стыд за себя и боязнь унизиться были для нее важнее того единственного, что на самом деле имело значение: узнать, что с ним…
Она пришла тогда, когда поняла, что не может больше жить, не увидев его еще раз. Даже если сбудутся ее страхи, даже если он отвергнет ее — с презрением, подумав о ней все то, чего она и заслуживает, или просто потому, что она не нужна, он забыл ее, а может, и не вспоминал вовсе, у него есть другая, — пусть так. Но она должна увидеть его еще раз.
Может быть, он понимал все и без слов? Или просто не думал обо всем этом?… Она стала частью его жизни — и это неизмеримо много… Она всегда оставалась лишь частью его жизни — и не самой главной. Так и должно быть. Потому что не может жить ради любви к женщине тот, кто достоин звания мужчины. А будь он иным, его и не могла бы полюбить та, которая достойна называться его подругой…
…Вот и сейчас он медлит, прежде чем сказать непривычные для него слова.
И так и не произносит их. Но это уже неважно.
Годы молча свой продолжат путь, не подобрав знамен и не узнав имен. Чистый воздух мертвым не вдохнуть, тянется вверх полынь сквозь черный прах и пыль…Тонкая нить из серебряных капель переливается на ее ладони, как тающий лед. Крошечные шарики металла спаяны по три в ряд, поэтому цепочка напоминает ленту, плетеную из мелких жемчужин. Вернее, это не цепочка, а браслет, который носят на руке. Неотличимый от того — навеки сохранившегося в памяти.
Она долго смотрит на него, как уже было однажды. Потом надевает его на правую руку. И, как тогда, змейкой скользнув на ее запястье, он холодно блестит в полутьме.
* * * Надо мною — тишина, небо, полное дождя, дождь проходит сквозь меня, но боли больше нет…Медленно остывая, из белого становясь багровым, гаснет лезвие ножа.
Опершись ладонями о подоконник, она смотрит в окно, и ее волосы треплет ветер. Ледяной свет фонаря мерцает сквозь зелень, капли дождя вспыхивают и гаснут в ночи. На стене то проявляется, то меркнет черная тень от ливневой решетки. Зыбкая мгла окутала все вокруг, и призрачные отблески, падающие снаружи, не в силах рассеять тьму. Но и этого слабого света достаточно, чтобы разглядеть, как чернеют глубокие выжженные линии на ее теле…