Не было сомнений — свиданием здесь и не пахло.
— Так и зачем ты меня позвала? — сконфуженно наблюдал он за тем, как Пенни без всякого смущения присаживается напротив.
— Я хотела попросить у тебя прощения, — грустно улыбнулась она, смотря собеседнику за плечо, между ветками ограды. С одной стороны её лицо подсвечивал розовый закат, напоминающий оперение фламинго, а на другую — падал бледно-желтый блик фонаря. И вот это двуцветное создание сияло своей красотой менее, чем в полуметре от вырядившегося в невесть что студента с зализанными в тугой хвост волосами и не выражало к тому ни малейшего любовного интереса. Она даже не удостоила его особым вечерним макияжем, однако прелестью своей, бог свидетель, не уступила бы и самой Венере.
Пенни поймала на себе взгляд, полный обожания, и наконец произнесла самые страшные для любого влюбленного мужчины слова:
— Мне жаль, Эдвард, ты хороший парень, — очень хороший! — подчеркнула она громче, — но ты мне не нравишься. Прости.
Юноша остолбенел.
— Дело не в тебе, — упорно утвердила она, боясь растоптать самооценку молодому человеку. — Как бы тебе объяснить… — Пенни кусала пухлые губы. — Я даже маме об этом не рассказывала, но дело в том, что я… я не могу испытывать чувства привязанности. Во всех смыслах.
— А Габриэль? Я думал, вы были подругами.
— Габриэль? Габриэль была исключением. Скажем… она была моей родственной душой. Да! Как старшая сестра!
— Не убедительно, — обидчиво сдвинул брови Эдвард.
— Сама знаю! Бред, как не поверни! Но что правда — то правда… Я дорожу мамой, Кикки, Габриэль, но… но даже так я не уверена, что люблю их сердцем, а не каким-то не обозначенным чувством долга. И это при всем том, что всякая мелочь вызывает у меня слёзы и горечь, жгучую горечь, от которой и жить не хочется! Но я гоню эту горечь, говорю себе: «Ты здесь бессильна. Этот мир до тошноты промах гнилью, его уже не спасти». И я продолжаю бездействовать… Мучаясь, мучаясь, мучаясь от этого! — Девушка эмоционально мяла пальцами юбку. — Я знаю, что должна что-то сделать, но не знаю что и как. Мне казалось, что Габриэль вот-вот приоткроет завесу моего предназначения, но она ушла, её больше нет.
Тут Пенни словно очнулась от сна и осознанно захлопала черными густыми ресницами:
— Извини, увлеклась… В общем, ты понял, что со мной все очень сложно…. Я не хочу проводить этот вечер с тобой, Эдвард, но если хочешь ты — я побуду рядом столько, сколько ты пожелаешь.
— Нет, — решил для себя Эдвард.
— Тогда… Удачи! — любезно улыбнулась та, вставая и поправляя юбку.
— Прощай, — трагично прохрипел студент, не провожая возлюбленную взглядом.
Он не видел, как она ушла, и долгое время сидел молча, недвижимо, будто мёртвый. Убедившись, что её шагов больше не слыхать, Эдвард заплакал.
На улице совсем стемнело, оранжево-желтые шапки фонарей разгорались все ярче и ярче, затмевая размытую ленту млечного пути. Эдвард обошел высокую точку аллеи по кругу и очутился на противоположной от беседки стороне. Под ним утекала вниз река живых человеческих тел, всплескивающая звонкими юными голосами, среди которых было не мало школьников. Они стояли и сидели на ступеньках, все как один обращенные лицом к свету прожекторов.
Эдвард начал спуск. Он был ему противен, также как и все остальное, чем мог похвастаться фестиваль: однотипная музыка, гнусавые голоса и тщеславные улыбки, короткие юбки и смешавшиеся в ядовитый газ запахи одеколона и сигаретного дыма.
Юноша не стал здесь задерживаться и сошёл на ровный асфальт. Музыка сделалась громче, прямо-таки ударяла по ушам. Неподалеку выстроилась очередь в буфет. По правую руку — шеренгой тянулись переносные шатры развлечений и фото-будки, последние — заняты подружками-старшеклассницами, упоительно хохочущими над своими перекошенными рожицами на выплюнутой им в руки фотобумаге. Эдварду вдруг снова захотелось всплакнуть, но он взял себя в руки и отделался томным вздохом.
Некая смуглая особа, загадочно возникшая из-за ствола старого бука, загораживающего собою аллею, поманила Эдварда пальцем с острым изукрашенным ногтем. Это была молодая женщина с лицом Эсмиральды и глазами водяного — мутными, как мыльная пена и сосредоточенными. Облик её впечатлил юношу.
Эдвард осмотрелся, удостоверившись, что жест обращен именно к нему, и робко подошёл к этой статной даме в цыганском платье, швы которого не пойми где оборачивались юбкой, а где оборками блузы. Тёмная плотная ткань буквально топила в себе ровный стан, а накидка на плечах сливалась в темноте с чёрным шелком кудрявой головы.
— Я вижу судьбу твою, дитя, — шептала она с акцентом, бесспроса вырывая из кармана руку студента, — призвала меня её песнь, ибо обязана она быть спета. О, великая судьба тебя ждёт! Позволь мне прочесть твою жизнь и узреть будущее. Все задаром, дитя, задаром! Ни монеты с тебя не возьму. Любопытством одним я ведома, как и есть здесь всяк прохожий.
— Вы гадалка?
— Гадалка ли я? Если гадалка есть всевидящее око Вселенной, — пусть так! — И женщина поволокла Эдварда мимо рядов всеразличных треугольных навесов.
В шатре гадалки веяло приторным эфиром, исходившим от скульптурных свечей, странный дым клубился из-под её круглого столика в центре под пестро-расшитым обрезком платка с пушистой обоймой толстых плетёных нитей. Цыганка молча усадила гостя за стол — на какой-то запрятанный под войлоком короб с улицы, и сама, элегантно сложив ноги, присела напротив.
— Меня зовут Бенинья! — представилась женщина, раскрывая ладонь юноши. — А ты… Как тебя величать?
— А вот это вы мне скажите, — усомнился Эдвард в её профессионализме, — вы же гадалка.
Бенинья разгоготалась, сверкая золотым клыком.
— Ах, ты умница, умница, Эдвард, страж счастья!
Эдвард поднапрягся.
— И чьё же счастье ты так упорно оберегаешь? — вглядывалась в линии на его ладони гадалка. — Уж видится мне не своё собственное! — тут же ответила она на свой вопрос. — Вижу печать горести на сердце твоем, не криви чело, обмана я не совершу! Доверься мне, распахни мысль свою предо мной, не препятствуй помощи моей! — причитала она, нахмурившись. — Вот так, вот так, наконец-то, ясно гляжу… Вижу! Вижу, вижу ждёт тебя… О, нечто ужасное!
— Простите, мисс, — перебил её Эдвард, разочарованно — вы, конечно, угадали с именем, но у меня нет оснований верить всему остальному.
— Ну да, да, дитя, конечно, конечно! Думаешь ты обо мне дурно, думаешь, за деньги — счастье, за пустые карманы — проклятие. Как же мне переубедить тебя, Эдвард?
— Будущее любой может рассказать, а вы расскажите моё прошлое!
— Будет исполнено!
Гадалка затихла на минуту, воды пустыми глазами по розовой от волнения ладони.
— Женщина, что породила тебя, сейчас цепляется за холодные прутья. Пышет паром, точно дракон. Вижу другую женщину… юную. Пустую, пустую куклу. — Бенинья болезненно потерла виски. — Кукла. Кукла, отрывисто повторяем она. — Только и всего, что кукла. А внутри! Что внутри?! Нечто нечеловеческое.
Бенинья продолжала говорить, на первый взгляд, сущую чепуху, однако Эдвард в каждом описании узнавал тех или иных персонажей своей жизни и ни разу не сделал гадалке выговор. А когда та перешла от прошлого к настоящему, никаких сомнений в ее способностях не осталось вовсе.
— Вижу душу разбитую и замученную бытием, чёрный лик, чёрное стекло глаз. — Цыганка поежилась, и по щиколоткам Эдварда тоже пробежал холодок, словно в шатер под их столик юркнуло привидение.
— Ацель? — не вытерпел студент воцарившейся паузы.
— О, как печально! — вдруг воскликнула та, выпучив глаза. — О, страж счастья, так вот чьё счастье ты бережешь! Вижу я конец, вижу, что расходятся ваши пути, вижу тоску одиночества, вижу смерть! Смерть! Черная-черная смерть! — уже не говорила, а кричала Бенинья. — Рогатый и красный! О, святы боже! Дьявол! Сам Сатана бьёт копытами! Конец! Конец всему!
Эдвард выдернул руку и отшатнулся, опрокинув короб вместе с войлоком на коричневую землю.
— Ах, дитя! — уронила голову в руки гадалка, а когда вновь оглядела шатер, стража счастья поблизости уже не было.