— Вы это имели в виду, говоря, что в то время персонаж Сарко исчез и осталась только его личность?
— Да. Давайте я расскажу вам об одной из последних наших бесед с Сарко, состоявшихся в тюремной комнате для встреч. В тот день мы, как обычно, вспоминали лето 1978 года, и я что-то сказал про бараки, после чего Сарко попросил меня повторить произнесенную фразу. Я сообразил, что у меня невольно вырвалось название, некогда придуманное мной для района бараков, поэтому попытался перевести разговор на другую тему, но Сарко повторил свой вопрос. «Лян Шань По», — признался я, чувствуя себя нелепо, как любовник, вынужденный произнести вслух тайное имя своей возлюбленной. «Это так ты называл район бараков?» — уточнил Сарко. Я кивнул. Лицо Сарко сморщилось, глаза сузились, и он спросил: «Это река из «Синей границы»?» Мое удивление он встретил черной и беззубой улыбкой. «Ты видел тот сериал?» — произнес я. «Черт возьми, Гафитас! — воскликнул Сарко. — Думаешь, ты единственный, кто смотрел тогда телевизор?» Он принялся говорить о «Синей границе», о драконе и змее, о Линь Чуне, Као Чу и Ху Сань-Нян, но вдруг в середине фразы замолчал, нахмурился и посмотрел на меня так, будто ему удалось расшифровать иероглиф, написанный на моем лице. «Слушай, — сказал Сарко. — Ты тоже верил во всю эту чушь?» «Какую чушь?» «Во всю эту чушь про Лян Шань По. В благородных разбойников. И прочую дребедень». Я спросил, что он имеет ввиду. «Ты верил в выдумки из «Синей границы»? — продолжил Сарко. — В то, что люди по эту сторону— больше мерзавцы, чем те, кто обитает на той, другой стороне? Что единственная разница между мной и тобой в том, что я родился не в том месте и не на том берегу реки? Что во всем виновато общество, а я — невинный младенец?»
Именно в тот момент я все понял. Это звучало не только в его словах, но и в сарказме, которым был пропитан его голос, в разочаровании, иронии и грусти его глаз. Я осознал, что Сарко перестал существовать, персонаж исчез и уже мало что оставалось даже от его личности — одинокого, больного и доживающего свои дни преступника, сидевшего напротив меня по ту сторону решетки. Сарко никогда не верил в свой миф, не принимал его всерьез и не считал себя Робин Гудом своей эпохи или великим раскаявшимся преступником. Для него это была лишь придуманная личность, служившая ему в качестве выгодной маски, — личность, которая в последние годы, когда уже не осталось сил смеяться или плакать, не вызывала у него никаких чувств, кроме жалости.
— И вам могла прийти в голову еще одна мысль.
— Какая?
— Возможно, Сарко, уже не веривший в свой собственный миф, считал, что вы продолжали верить в него. Он наверняка думал, что вы верили в то, будто он являлся невинной жертвой, вы были последним, кто по-прежнему видел в нем Робин Гуда своей эпохи или великого раскаявшегося преступника. Вы были для него ни другом, ни адвокатом, а единственным почитателем. Или последним соратником — последним честным товарищем, оставшимся рядом с Линь Чуном по ту сторону синей границы. Ведь те вопросы, которые задал вам Сарко, были риторическими, не так ли?
— Полагаю, вы правы.
— И вы ему ничего не сказали?
— Я сказал Сарко, что не верил во всю ту «чушь», как он ее называл. Я не считал, будто во всем виновато общество, а он был всего лишь невинной жертвой. Тогда Сарко спросил, почему я называл их «людьми с Лян Шань По», и я ответил, что сначала я действительно верил в это — ведь в то лето мне было всего шестнадцать лет, а в таком возрасте легко поверить в подобные романтические выдумки. Позднее я перестал в это верить, но в те времена было трудно отвыкнуть от придуманного мной названия, и оно осталось.