— Вы считаете, что именно в этом заключалась причина проблем, возникших у Каньяса?
— Отчасти да. Я не говорю, что его неудачная история с той женщиной также не повлияла, однако с тех пор прошло много времени, и логично, что к моменту смерти Гамальо все это было уже забыто. Крах надежд — это очень тяжело, настоящий яд, способный отравить существование, а Каньяс чувствовал, что с Гамальо он потерпел полный крах — и это после того, как он столько в него вложил. На мой взгляд, проблема Каньяса состояла в том, что он верил в легенду Сарко и решил спасти знаменитого преступника, символа своего поколения. Провал этого дела стал для него ударом: люди, привыкшие к успеху, с трудом переносят постигшую их неудачу. Каньяс был совершенно раздавлен провалом и, возможно, испытывал чувство вины.
— Почему вы так думаете?
— Каньяс долго не мог вернуться к своей привычке посещать клиентов, но позднее вновь стал это делать. Я случайно встретился с ним в тюрьме. Мы столкнулись в коридоре, когда я вышел из своего кабинета в конце рабочего дня. «Сколько лет, сколько зим, сеньор адвокат! — воскликнул я. — Мы уже начали скучать по вам». Каньяс посмотрел на меня с недоверием, словно подозревая, что я над ним насмехаюсь, но потом его губы тронула улыбка. Выглядел адвокат не так, как раньше: на нем по-прежнему был безупречный костюм, но он сильно похудел, и в его волосах было полно седины. «Я взял отпуск», — пояснил Каньяс. «Я тоже через пару месяцев последую вашему примеру, — сказал я. — Только мой отпуск будет намного более долгим». «Выходите на пенсию?» — кивнул он. «Да», — подтвердил я. Это была правда, однако предстоящий выход на пенсию вовсе не делал меня таким счастливым, каким я пытался казаться в те дни. С одной стороны, я был доволен, но, с другой, подобная перспектива вселяла в меня беспокойство. У меня наконец-то появлялась возможность отдохнуть и заняться восстановлением пошатнувшегося здоровья и расшатанных нервов, однако я не представлял, чем стану заниматься и что вообще будет с моей жизнью. Мне пришло в голову, что я, как и Каньяс, в некоторой мере заслуживал жалости, но я подумал о том, что нет ничего отвратительнее, чем считать себя заслуживающим жалости. Мы с Каньясом продолжали наш разговор, и он спросил: «Могу я пригласить вас на кофе?» «Мне очень жаль, — ответил я, — но этим утром я сдал свою машину в ремонт, и мне нужно забрать ее до закрытия автосервиса». «Если хотите, могу вас туда отвезти», — предложил Каньяс. «Спасибо, — произнес я. — Я собирался вызвать такси». «Соглашайтесь!» — улыбнулся он.
Автосервис находился на другом конце города, на выезде, ведущем в аэропорт по Барселонскому шоссе. Не помню, о чем мы беседовали в пути, но уже за городом, огибая Форнельс-парк, Каньяс завел речь об одном из своих клиентов, недавно поступившем в тюрьму, — бывшем работнике автозаправки, которому мы оказывали всяческую поддержку и защиту. Потом вспомнил о Гамальо, который был последним его клиентом, пользовавшимся подобными особыми условиями. У меня создалось впечатление, будто он специально упомянул о том человеке, чтобы перевести разговор на Гамальо. Адвокат признался мне, что его удручало произошедшее с Гамальо и ему было жаль, что тот не смог провести последние годы своей жизни на свободе. Потом он добавил: «По крайней мере, у нас с вами совесть чиста. Ведь мы сделали для него все что могли». Я ничего не ответил. Мы ехали между двумя рядами мастерских и стоянками автодилеров, затем свернули направо в переулок, к автосервису «Рено». Каньяс остановил машину у входа и продолжил: «Мне кажется, что это так. В данном случае почти у всех совесть чиста. Ему предоставлялось множество возможностей, но он ими не воспользовался. Во всем виноват он сам, а не мы». Я уловил странное несоответствие между его успокоительными словами и тревожным взглядом. У меня мелькнула мысль: была ли наша встреча в тюрьме случайной или спланированной Каньясом? Действительно ли была спокойна совесть того, кто твердил, что она спокойна? Не винил ли себя человек, упорно пытавшийся оправдаться, хотя никто его не думал обвинять? Я смутно ощутил муки Каньяса, решив, что пока не удалось вырваться из этого лабиринта и наш разговор с ним не являлся случайностью. Он надеялся получить от меня слова поддержки.
Я снова почувствовал жалость к нему и к себе и разозлился из-за этого. «Помните, что я сказал вам о Гамальо, когда мы впервые говорили о нем? — спросил я. — А ведь я оказался прав. Да, нашей вины в этом провале нет. Однако вам нужно оставить наконец свое заблуждение: у Гамальо вообще не было шансов. Ни единого. Мы предоставили ему все возможности, но он ими не воспользовался. Вы были его другом и можете понять это лучше, чем кто-либо другой. Вы понимаете это?»