«Почему ты решила рассказать мне об этом сейчас? — удивился я. — Почему не сообщила раньше?» «Раньше Сарко был жив, и я не хотела, чтобы ты передал все ему, — ответила Тере и добавила: — Не хочу, чтобы ты и дальше пребывал в заблуждении. Ты должен знать правду, а правда в том, что ты ничем не обязан Сарко». Тере несколько секунд пристально смотрела на меня, ожидая моей реакции. Затем спросила: «Ты злишься на меня?» «Почему я стал бы на тебя злиться? — воскликнул я. — Ты ведь сказала, что спасла меня». «Да, но сначала предала. Тебя и всех остальных. И в результате все стали думать, будто ты их сдал». «Что тебе еще оставалось делать? — пожал я плечами. — Сначала у тебя не было выбора, кроме как рассказать все полиции, а потом — молчать о том, что ты это сделала. Кроме того, знаешь, сколько лет назад это было? Тридцать. Тех, кого это могло касаться, уже нет в живых. Сарко умер. Остальные умерли. Все, кроме тебя и меня». Тере внимательно меня слушала, а когда я замолчал, вновь повернулась к окну. Я посмотрел на ее заострившийся профиль, на бледные виски и щеки и проступавшую под кожей голубую сеточку вен. Тере вдруг сказала: «Смотри, начался дождь».
С неба падали крупные капли, прогнавшие детей с поля, но лошадь осталась стоять на месте. Я пододвинул свой стул к креслу Тере — так что наши колени соприкоснулись, и, когда собирался заговорить, заметил, что ее левая нога не двигалась вверх-вниз, как прежде. Внезапно мне стало ясно, что это и было то изменение, на которое я обратил внимание. «Тере», — произнес я, снова взяв ее за руки. Она, казалось, была поглощена созерцанием дождя, измотанная только что сделанным признанием. Я повторил ее имя. Она повернула голову и посмотрела на меня. «Ты помнишь игровой зал «Виларо»? — спросил я. — Помнишь, как мы впервые встретились?» Тере молчала, ожидая, чтобы я продолжил. «Знаешь, что пришло мне в голову, когда я тебя увидел? Я подумал, что ты — самая красивая девушка в мире. И знаешь, что думаю сейчас? Ты — самая красивая женщина в мире». Тере слабо улыбнулась. «Давай я отвезу тебя в больницу? — продолжил я. — А потом мы поедем домой. У тебя все будет хорошо. Я стану заботиться о тебе. И мы никогда больше не расстанемся. Обещаю». Тере выслушала меня с безмятежным выражением лица, затем глубоко вздохнула, выпрямилась в кресле и, взяв мое лицо в свои ладони, поцеловала меня. На ее губах не чувствовалось никакого вкуса. Потом Тере произнесла: «Тебе пора, Гафитас. Скоро придет Хулиан».
Больше я не настаивал. Знал, что бесполезно. Мы сидели друг против друга, молча глядя в окно, в то время как темнота все больше заполняла комнату. За окном, в поле, оставленная под дождем лошадь, казалось, смотрела на нас издалека почти человеческим взглядом. Вскоре Тере повторила, что мне лучше уйти. Я поднялся и спросил, могу ли я что-нибудь для нее сделать. Тере покачала головой, прежде чем произнести «нет». «Послезавтра мы уезжаем», — добавила она. Я еще раз окинул взглядом царивший в квартире беспорядок и отметил про себя это «мы». «Куда?» — поинтересовался я. Тере пожала плечами: «Куда-нибудь». В тот момент я подумал о том, что никогда больше ее не увижу, и сделал шаг по направлению к ней. «Пожалуйста, Гафитас», — сказала Тере, подняв руку. Я остановился, пристально глядя на нее, словно в тот момент понял, что этот образ Тере — больной, бледной, исхудавшей и изможденной, сидящей в кресле в унылой квартире в забытом богом районе, в синем халате и изношенной ночной рубашке — навсегда вытеснит другие воспоминания о ней, и моя память заранее начала бороться против этой вопиющей несправедливости. Затем я молча повернулся и ушел.