— Разумеется, — произносит она, быстро овладев собой. — Я хочу сказать, что это самое сложное. Исаак. Майкл не сможет пережить это несчастье. Обреченность. Боже, я не знаю нужного слова. Но он не изменится. Это горе будет в нем вечно. Смех, шутки, веселье — все это не для него. Ну а я другая. У меня другой характер. И думаю, что я все же отзывчивый человек.
— Конечно, ты очень добрая и отзывчивая, — соглашается Сонни, понимая, что глупо уверять в чем-то человека, которого ты не видела двадцать пять лет. И все же она уверена, что поступает правильно.
— Но ведь это и меня касается. Исаак был и моим ребенком. Я не могу жить с молчаливым обвинением, что предала забвению память о сыне, а Сет нет; он страдает, а я нет.
Краска на ресницах тут же тает, и на щеках Люси остаются сероватые разводы. Она вытирает их бумажной салфеткой, выдернутой из салфетницы, стоящей на столе, и качает головой. «И зачем я только тратила время и накрашивалась?» — спрашивает Люси себя. Весь день она только и делает, что плачет по тому или иному поводу и потом подкрашивается.
Соприкосновение с великой болью оставляет тяжелый осадок на душе у Сонни. Это все равно что перекапывать землю в саду и ненароком вывернуть корень растения, белый и корявый, не предназначенный для солнечного света. Она ждет, пока Люси оправится.
Между тем жизнь вокруг продолжает идти своим чередом. Посетителей в кафе прибавляется. Женщины и мужчины по пути домой, имея в своем распоряжении несколько минут, выстраиваются в очередь у сверкающей хромированными поверхностями стойки. Несколько малышей трутся о бедра своих мам. Кофеварки шипят и урчат, распространяя восхитительный аромат, какой бывает у кофе, сваренного из свежеобжаренных и только что размолотых кофейных зерен. Юные официантки бегают между столиками, радуясь наплыву клиентов, потому что он дает им возможность куда-то деть свой нерастраченный задор молодости. У Сонни возникает такое чувство, словно ее что-то связывает с каждым посетителем кофейни, хотя они ей абсолютно незнакомы. Не скованные официальными условностями, люди ведут себя довольно свободно. Вот мать с младенцем на руках. Все это Сонни уже видела. Почему прошлое предстает перед ней так зримо, так отчетливо? Почему она не может, как ни бьется, заглянуть в будущее?
— Я хочу сказать, что Исаак не может заслонить собой всю нашу прошлую жизнь, — говорит Люси. — Мы ничем не отличаемся от любой другой супружеской пары. Конечно, мы не были ангелами, и в наших отношениях бывало всякое.
— Я тоже была замужем, — говорит Сонни.
— Вот именно, — произносит Люси и робко, испытующе улыбается, опасаясь показаться бестактной. — Однако для Майкла, для меня, понимаешь, вопрос сейчас стоит так — сколько нужно еще вобрать в себя горя и печали, прежде чем ты скажешь: «Я должен начать все сначала»? В общем, есть вещи, в которых очень трудно разобраться. В браке? Можно одним предложением, одной фразой разрушить отношения, строившиеся годами. Об этом даже не подозреваешь. Просто живешь, живешь и вдруг: бац! — хотя уже лет десять прошло. Вот так и получается. — Люси, быстрые глаза которой никак не могут сосредоточиться, теперь смотрит прямо на Сонни. — Он никогда не говорил тебе об этом, нет?
Пытаясь уловить нить ее мысли, Сонни не отвечает. Люси подпирает лоб изящной рукой с тонкими пальцами, ногти которых коротко, но аккуратно подстрижены и покрыты красным лаком.
— Черт возьми, я сейчас просто умру, если не выкурю сигарету, — заявляет она и, взяв бумажный стаканчик с кофе, пересаживается за другой столик в углу.
Пока Сонни идет к ней, она уже успевает зажечь сигарету и теперь сидит, окутанная легким облачком дыма. Люси прекрасно знает, что ее мать умерла от эмфиземы легких. Сонни вспоминает рассказ Сета об этой женщине со сморщенным лицом, как у Лилиан Хеллман. Она курила с кислородной маской на лице. Сигарета торчала во рту, ниже маски, и вся семья кричала от страха, умоляя ее подумать если не о своей жизни, то хотя бы о том, что она может спалить весь дом.
— Это точка, конец — называй как хочешь, — говорит Люси. — Наш второй большой кризис. У нас был и первый большой кризис. Лет десять назад. Ты о нем слышала?
— Немного, — отвечает Сонни.
— Мать Майкла была при смерти. И он очень переживал, не находил себе места. Болезнь Альцгеймера. Они исчезают у тебя на глазах. Сначала душа, потом тело. Как раз тогда его дела здорово пошли в гору, и это тоже явилось для него испытанием. Люди изменили к нему свое отношение. Ведь теперь он не был неизвестным журналистом, который пытался предать гласности свои бредовые мысли. Его жизнь преобразилась как по мановению волшебной палочки. Все вдруг затихали, когда он входил, и почтительно его слушали. Он здорово ошалел с непривычки и спутался с какой-то девушкой, которая работала там же в редакции. Он всюду с ней разъезжал, а мне парил мозги, что между ними ничего нет и она — его помощница. Однако даже когда они встречались и говорили друг другу «привет», было видно невооруженным глазом, что между ними словно искра проскакивала. До мужчин никогда не доходит, что женщины безошибочно чуют все нутром. И я мирилась с этим. Для меня это была одна из моих проблем. Я всегда терплю все его выходки и делаю вид, что ничего не происходит, но ведь всякому терпению есть предел, а это уже перешло всякие рамки. Ну вот, в конце концов после одной вечеринки я устроила скандал. Со мной случилась истерика. Я поняла, что имею на это право. Это так ранило меня, словно кто-то всадил мне нож в сердце и повернул там несколько раз. А он вел себя как трусливый скунс: начал пороть всякую чушь, выдумывать небылицы, а напоследок выдал: «Ты не понимаешь, это для меня ничего не значит». Вот тут я и не выдержала и сказала: «Нет, я понимаю, и не говори, что это ничего не значит». Сама не знаю, как сорвалось у меня с языка, но я сказала: «Да ради Бога, только имей в виду, что я спала с Хоби еще целый год после того, как мы с тобой поженились».