Люси смотрит на Сонни и произносит:
— Они оба думают, что мы обречены.
— Не обречены, — возражает Сет. — Но мы очень глубоко увязли в трясине. Очень глубоко. — Люси корчит удивленную гримасу, и Сет повторяет: — Очень глубоко.
Люси, по-прежнему в узком черном платье, нервно одергивает рукав и всем телом подается к Сету.
— Я не хочу это слушать. Тем более в такой день, как сегодня. Не хочу слышать этих размышлений: что жизнь в городах превратится в кошмар. Улицы окончательно перейдут во власть хулиганов, вооруженные банды будут воевать с гражданским ополчением, а мы будем прятаться и от тех и от других.
— Так, может быть, тебе стоит съездить на Грей-стрит, Люси, или посидеть денек рядом с Сонни и послушать те дела, которые ей приходится разбирать ежедневно, — говорит Сет.
Сонни бросает на него суровый взгляд, и ее губы беззвучно произносят:
— Не впутывай меня в этот спор.
— Это же не улица с односторонним движением, Сет, — продолжает Люси. — Почему ты не хочешь этого видеть? Много лет назад ты решил внести свой вклад в улучшение жизни. И она, эта жизнь, то есть отношения между людьми, действительно стала лучше. Мы — все мы в этой стране — сделали огромный прорыв. Почему об этом никто никогда не говорит? Почему никто хотя бы минуту не порадуется достигнутому? Назови мне другой век, когда было бы столь же много выступлений против разного рода тирании, которой одни человеческие существа подвергали других.
Она наклонилась над столом. В ее позе мольба. Сонни видит, что она вот-вот расплачется. Это суть того, что Люси может предложить Сету. Кем он был и к чему он стремится, если он опять возродит в себе свою отвагу и свою веру. Эта сцена заключает в себе слишком много интимного, и Сонни чувствует себя очень неловко, став ее свидетельницей. Никки перебралась на колени к Сету, сказав, что скоро вернется.
Сонни направляется на кухню, где достает из сильно гремящего холодильника «Шельвадор», которому уже лет сорок как минимум, бутылку родниковой воды. Вся кухня — памятник старины. Пластик на белых шкафах и полках покоробился, так же как и черно-белый линолеум на полу. Сонни находит стакан из тех, что в продовольственных магазинах дают бесплатно — Сет, оказывается, не врал, когда говорил об этом, — и, наполнив его доверху, выпивает залпом.
«Кто сказал, что мы можем выразить наши чувства словами?» — думает Сонни. Это старая загадка, оставшаяся из прошлой жизни философа в Миллер-Дэмоне. То смутное возбуждение, ощущение, словно кто-то запустил руку в твое сердце и ищет что-то там, перебирая пальцами. Оно существует само по себе — это то, что есть: сосредоточение дня, жизни, и все это абсолютно уникально. Кто имеет право называть это любым известным словом, будь то «любовь», «жалость», «боль»?
Из столовой слышится гулкий голос Хоби. Он рассказывает об одном происшествии, которое произошло с ним много лет назад во время празднования Дня независимости, четвертого июля. Тогда он еще жил со второй женой. Несколько секунд спустя в кухню заглядывает Сет, просовывая голову через дверной порог.
— Не убивай меня, хорошо? Я все-таки включил Никки телевизор.
— Вот это да, Сет! Как прикольно! Здесь же нет цвета.
Сонни слегка улыбается ему в ответ. Она все время твердит Сету, что он должен научиться говорить Никки «нет», перестать изображать из себя потакающую тетушку. Однако затевать спор по этому поводу сейчас нет никакого смысла.
— В чем дело? — Он переступает порог. — Тебя расстроила моя история?
— Надо думать. Нам о многом нужно поговорить. Для всех нас сегодня день был трудным.
Сет оглядывается, а затем быстро делает несколько шагов по кухне и сжимает Сонни в объятиях. Он спрашивает, все ли в порядке. Сонни не отвечает, а просто приникает к нему. Они стоят рядом с окном, которое до сих пор открыто, несмотря на вечернюю прохладу, становящуюся все ощутимее. Его открыли специально, чтобы проветрить дом, когда здесь было много гостей. Время от времени в окно врывается ветер, донося мяуканье кота, который, судя по дикому реву, давно уже не знает, куда ему деть свою мужскую силу. Весенний воздух, звуки пробуждающейся природы, требующей оплодотворения, вызвали в Сонни к жизни первый, пока еще слабый импульс зова плоти.