Я могу говорить только за себя. Мне нравился этот человек. Я нахожусь здесь в качестве его друга. Я понимаю, вам может показаться несколько странным такое заявление. Как это я мог дружить с человеком, который в два с лишним раза старше меня? Однако мы действительно были друзьями. Когда я был несмышленым малышом, он наводил на меня страх. Я помню, как он носил ужасные очки, которые сжимают переносицу как прищепкой — пенсне? — и говорил с этим чудным венским акцентом. И я никак не мог понять, то ли он говорит со мной, то ли откашливается.
Однако к тому времени, когда я начал ходить в школу, я раскусил его. Я могу рассказать вам много хорошего о мистере Вейсмане. Оригинальный был человек. Он мог поразить вас совершенно неожиданным ходом мысли. Помню, несколько лет назад я был у него в гостях, и мы обсуждали обычные темы, так сказать, дежурные: политика, расовый вопрос, Америка и т. д. Я сказал, что правительство вроде бы смягчило свою позицию и собирается разрешить группе еврейских негритянских лидеров посетить несколько столиц на Ближнем Востоке с целью дать дополнительный импульс делу урегулирования.
— Послюшай, Хопи, ф том, что прафительстфо хочит, чтопы они уехали, нет никакого сомнения, — сказал он мне, — фот только Фашингтон не хочит, чтопы они фернулись назат.
Этот человек относился ко мне с симпатией. Частично, и я всегда знал это, причиной тому был Сет. Бернгард старался изо всех сил наладить отношения с главным приятелем сына. Однако я интересовал его и сам по себе. В этом я нисколько не сомневался. Я мог заставить его смеяться. И у него не было никаких проблем со смышленым негритянским парнишкой. Он не родился американцем, поэтому наши расовые распри не оставили на нем ни малейшего отпечатка. Должен сказать, я очень ценил это. И еще должен признаться, что мне было куда легче найти общий язык с ним, чем со многими другими белыми, потому что он заплатил свою цену. Я даже не мог сказать ему: «Ты не знаешь, что это такое». Он знал. Он понимал, каково оказаться в такой ситуации, когда на тебя постоянно вешают ярлык и считают последней тварью; когда на тебя постоянно давит груз непонятно какой вины за то, чего ты никогда не совершал.
Понимаете, я такой же, как и все прочие на этой планете. Я насквозь пронизан своими собственными страданиями. Правда, ужасная правда состоит в том, что личность уходит корнями в кровь мучеников, и этот феномен наблюдается во всем мире. Повсюду люди объединяются под этническими знаменами, и все они в свое оправдание ссылаются на жестокое обращение с их сородичами в прошлом. Армяне, курды, палестинцы. Список почти бесконечен. Все предъявляют счета своим угнетателям. Даже пилигримы, белые протестанты-англосаксы, празднуют День благодарения, вспоминая о том, как дурно обошлись с ними их собратья-католики в Англии. И дело в том, что никто не принимает всю эту чушь всерьез. Мы не можем достойно чтить тех, кто воспроизвел нас, не признавая их страданий. Однако это печальный урок, пусть даже мы так часто отдаем дань уважения нашим корням из опасения, что те, кто когда-то ненавидел нас, могут опять проникнуться этим чувством.
Однако я такой же, как остальные. Во мне всегда была жива боль черных. Всю мою жизнь. Она проникла в меня, пропитала меня до мозга костей. Даже у меня дома ее можно было почувствовать. Уже в раннем детстве я начал замечать, как трудно живется многим моим собратьям по цвету кожи. И вот я, наверное, первый, кто говорит вам, что у меня не было ни малейшего понятия, в чем первопричина и что этому противопоставить. Будучи молодым человеком, я не желал нести это бремя. А затем обнаружил, что никогда не познаю самого себя, никогда не приму самого себя, если не брошу в ответ вызов. И самое удивительное, когда я вспоминаю об этом, оказывается, что человеком, который преподал мне главные уроки, научил меня, что делать, как бороться, — самым важным человеком в моей жизни был Бернгард Вейсман. Если бы до сегодня дожил какой-нибудь бывший раб, который обитал бы где-нибудь в нашем квартале, то я сиживал бы у его ног вместо того, чтобы проводить время с Бернгардом Вейсманом. Однако такого раба, разумеется, не было, и Бернгард Вейсман был ближе всех к этому идеалу. Другого я не мог найти. Жертва ужасных преследований, тот, кого я мог спросить, и я всегда спрашивал его, пусть даже никогда не произносил этого вслух: «Как же вы примирились?»