— Перед рассветом ночь особенно темная, — сказала она, повторяя слова, которые часто слышала от Никоса.
Хараламбакису хотелось спать, глаза у него слипались. Илиас посадил его на сундук и пристроился рядом в своей коляске. Он погладил мальчика по голове.
— Ты слушаешь меня? А?
— Да, дядя, — пробормотал малыш.
— Разве ты слушаешь? Ты же не слушаешь! Мы говорили с тобой, что твой отец — настоящий человек. Ты не гляди, что я его ругаю. Ведь ежели серьезно на все посмотреть, то твой безногий дядя просто дерьмо… Ох! Моя головушка! А захоти я… Или ты играешь жизнью, или жизнь играет тобой… На мне она, проклятая, здорово отыгралась… Ох! Голова кружится… Э, да ты спишь, негодник?
Хараламбакис заснул, сидя на сундуке в холодной комнате. А пьяный калека долго еще бормотал что-то себе под нос.
30
В кухне у Мариго на плите кипела в кастрюле вода.
Дни мелькали и оставались позади, как следы на грязной дороге, отпечатанные быстрыми ногами осла, развозящего овощи. Иногда Мариго казалось, что на плечах ее лежит груз веков. В особенности когда она думала о прежней безмятежной жизни.
В тяжелые минуты Мариго всегда чувствовала облегчение, глядя с тоской на свое маленькое закопченное небо. Под его мрачной сенью обретала она некоторое душевное равновесие. А теперь сбегавшие по потолку капли представлялись ей каплями крови, символизирующими трагическую судьбу человека.
С тех пор как арестовали Никоса, она стала совсем другой, в жизни ее произошли огромные перемены. Целыми днями бегала она, хлопотала за сына, выполняла его поручения. Поэтому рано утром покидала она дом и возвращалась подчас поздно вечером.
Но Мариго не испытывала бы такого душевного подъема, если бы Илиас не угомонился и не избавил ее от прежних мук. Лицо калеки теперь выражало спокойствие. Мариго неутомимо ухаживала за ним. Прежде чем уйти куда-нибудь, удобно устраивала его в коляске, клала рядом с ним сигареты, гитару, несколько свежих газет так, чтобы все было под рукой, наливала ему кофе. Илиас не жаловался, что мать бросает его надолго, поглощенная заботами о Никосе. Он не принимал уже это близко к сердцу. Им внезапно овладела страсть сочинять песенки, и он чаще всего был поглощен этим занятием. «Долго будет продолжаться это счастье? Или бес затаился в нем и в один прекрасный день…» — думала Мариго.
Последнее время она стала даже проявлять интерес к международным событиям. Где бы Мариго ни была, она не упускала случая сказать что-нибудь о Китае или о волнениях на Среднем Востоке. «Ну вот, народ уже проснулся, он не желает, чтобы над его головой занесли кнут или чтоб англичане сели ему на шею», — говорила она. Возле тюрьмы она вступала в разговор с женщинами, дожидавшимися там свидания со своими сыновьями. Изредка она открывала старинный медальон матери, который носила на груди, и показывала людям фотографию Элени. Маленькую фотографию, запечатлевшую улыбающуюся девочку с длинными косами.
От бесконечной ходьбы туфли у Мариго прохудились, и из дыры вылезал мозоль, обтянутый грубым черным чулком. Но все же она следила по мере возможности за своей одеждой, латала и стирала платье, чтобы выглядеть опрятной, тем более что ей приходилось обивать пороги всяких учреждений, просить за Никоса: она бывала в конторах адвокатов, в редакциях газет, у депутатов парламента. Ее большие глаза на вытянувшемся, исхудалом лице без всякого страха смотрели на людей. Иногда она становилась очень разговорчива, иногда подолгу молчала и, точно глядя на себя со стороны, поражалась происшедшим с ней переменам.
В доме Саккасов царило теперь грустное спокойствие. Дверь, соединяющая обе комнаты, больше не запиралась, и можно было свободно ходить туда и сюда. Весной у Георгии родился второй сын. Они бы совсем пропали, если бы не инвалидное пособие — Илиас полностью отдавал его матери. Георгия искала себе работу.
Бывали дни, когда гитара подолгу не замолкала. Ее мелодичные звуки разливались по всему дому. Тогда Георгия ласково гладила по голове Хараламбакиса и говорила ему, как все будет замечательно, «когда выйдет из тюрьмы отец». Мальчик слушал мать и вспоминал ее с веселым лицом и красиво причесанными волосами, вспоминал «Черчилля» и зеленую скатерть, запрятанную в сундук.