— Огонь!
17
После ухода полковника Перакиса в комнате воцарилось глубокое молчание. Мимис смотрел из окна на его удаляющуюся сгорбленную фигуру. Медленно текли минуты ожидания. Бывают такие мгновения, когда далекий равнодушный шум города приобретает особую выразительность. Он рассказывает о жизни, рождает разные картины, воскрешает лица, особенно когда каждый его звук ловишь в глубокой тишине.
— Динь-динь-динь!
Где-то там, наверно, за мостом, по асфальтированным улицам медленно проезжает машина мусорщика. Она так редко появляется в это смутное время, что всполошившиеся хозяйки с криком выбегают на пороги своих домов. У каждой находится что сказать мусорщику, который не переставая звонит в колокольчик.
— Динь-динь-динь!
Вот птица захлопала крыльями и улетела.
Мимис старался думать только о своем отце. Если бы он мог почувствовать сейчас на своем плече его широкую ладонь! Как в то время, когда отец, запинаясь, читал ему отрывки из собранных им статей. Если бы он мог хотя бы мысленно ощутить это прикосновение!
С легким скрипом приоткрылась ставня в доме напротив.
— Динь-динь-динь!
Юноша боялся пошевельнуться. Он всматривался в картины, разворачивавшиеся перед его мысленным взором, вслушивался в воображаемые звуки. И все это сливалось с настоящим!
Мимис стоит у окна и не может набраться смелости, чтобы повернуться лицом к стене, где висит вышитый кораблик, так любимый им в детстве, и отцовский выходной костюм…
Бедная козявка! Ей никак не удается найти какую-нибудь щелочку в оконной раме, чтобы выползти на волю…
Отец его погребен вместе с другими двадцатью девятью борцами. Над ним крест из двух палок и больше ничего…
Птица опять весело захлопала крыльями и села над его головой на стебель плюща.
Мимис пытался представить себе обветренное лицо отца, изборожденное глубокими морщинами. Звук его голоса.
Апрельское солнце заливало своим светом все дома вокруг. А вон лужайка, где он в детстве играл в мяч…
Фигура полковника медленно удалялась.
— Не выходи из дому, Павлакис, — донесся голос с соседнего двора. Потом шлепок и плач малыша.
Мимис прижался лбом к подоконнику. Ох! Вернуть бы ему сейчас детство! Он рыл бы канавки на улице. Словно во сне, перед ним ожило лицо матери, целовавшей его в глаза. Она умерла от туберкулеза двадцати восьми лет.
Подул ветер. Зашелестели листья шелковицы под окном.
Мимис заплакал, кусая пальцы. Он плакал жалобно, как побитый щенок.
Но никто не слышал его всхлипываний.
Видно, мусорщик отделался наконец от болтливых женщин, его колокольчик звенел теперь совсем глухо.
Сарантис, присев на угол стола, покачивал ногой.
Тишину не нарушил пока что ни один выстрел.
Им оставалось жить считанные минуты. И минуты уходили одна за другой. Но в эти краткие мгновения все особенно тонко воспринимается обостренными до крайности чувствами.
— Динь-динь-динь!
Элени сжала руку Георгоса. Эти недолгие минуты затишья они просидели на полу возле посудной полки… Вся страсть любви, весь ужас перед близкой смертью вылились в этом рукопожатии. Девушке хотелось, чтобы никакая сила не смогла разнять их руки.
Потом пальцы их нежно переплелись.
Элени попыталась улыбнуться Георгосу, прогнать грусть из его глаз. Она чувствовала, что и ее покидает мужество. Ей просто необходимо было непременно улыбнуться ему. Улыбка сразу преобразила Элени. Лицо ее стало по-детски нежным, свежим, полным очарования. И Георгос, поняв чувства Элени, крепко сжал ее пальцы.
Элени снова превратилась в девочку, мечтавшую взмыть в облака, уплыть в далекие моря. Стыд за опустившегося отца, от которого нестерпимо несло винным перегаром, детский страх перед людьми, нарочитая резкость — все в эту минуту вдруг отступило куда-то.
Но волшебство это длилось всего минуту-другую.
— Динь-динь-динь!
— Они подбираются к нам по крышам, — сказал Тимиос, занявший опять свое место на полу за мраморной доской.
Курица во дворе спокойно огляделась по сторонам и стала снова копаться в земле. Бесстыдница, она повернулась к нему хвостом и наложила кучку!
Тимиос прислушался.
Полковник, конечно, был прав. Солдаты засели за глухой стеной, всего в нескольких метрах от домика. Оттуда долетал их шепот и приглушенный стук ботинок. Улыбка на лице Элени потухла. Она обняла любимого с тем же обожанием, с той же горячностью, с которой прижималась малышкой к коленям отца.