Конечно, всё выдумано – и герой, и будто бы когда-то написанный роман, и ситуация пересказа со «взаимодействием». Читатели, к моей обескураженности, решили, что «остатки романа» – роман автобиографический. Теперь всё время так: если пишешь от первого лица, значит о себе. А если не о себе, зачем от первого? И зачем тогда так правдоподобно?
Остаётся объяснять, что правдоподобие, с поправками на художественную условность, это непременное условие любого художественного текста. И если я ничего не понимаю в хлебопечении, а пишу о пекарях, моя задача написать так, чтобы читатель поверил, что я в этой области корифей.
«Труба» была задумана – именно как «остатки рома на» – во второй половине восьмидесятых. Дописана примерно в 90-м. Напечаталась она, но не пропечаталась – в той слепой книжке – в 1994-м, и я только в сию минуту (печатая эту фразу вот прям-таки сейчас на ноутбуке) понимаю, насколько пророческими были (никогда не думал об этом) последние слова текста: «В огонь тебя, в огонь!» – пророческими по отношению ко всей слепой книге.
А спустя четверть века, хороший срок, «Трубу» опубликовал журнал «Звезда» – просто как текст – стало быть, пример литературы текущей, а не «памятник прежних лет». И отнеслись к этому тексту как, соответственно, тексту текущей литературы. Что несколько польстило авторскому самолюбию.
Получается, что у текстов тех лет – у каждого своя судьба, а общая их судьба – это то, что в начальный момент их как бы и не было. Ну, если никто не заметил – то было ли оно?
Конечно, не было.
А когда оно стало? А вот когда оно стало. А вот в новейшее время.
А потому моё старое – это новое. Разумеется, новое – что в нём старого?
И вот возвращаясь, по логике наших рассуждений, к тому сумасшедшему из моего романа…
Если бы он решил, что он – это не он, а он – это я, как бы он высказался на данную тему?
Без меня он себя (в том романе) воображает тёмной энергией, обуславливающей антигравитационные (расталкивающие в пространственном измерении) силы, тем во вселенском масштабе замечательные, что, чем дальше от источника сил, тем сильней их влияние.
А вообрази он себя мною, он бы, наверное, решил, что в нём живёт тёмное время: поначалу ничем себя не изъявляет высказывание, а чем дальше по времени от него, тем оно как будто заметнее.
Оно, конечно, в каждом сочинителе – мании величия синдром – чуть-чуть, но мерцает. Ваш покорный слуга других не хуже.
Только тут сейчас речь не о сочинителе, а о замещающем сочинителя сумасшедшем.
Но на то я и есть я, что я это я, а сумасшедший не я, а он. Мой персонаж, причём не из этой истории.
Но с другой стороны, как посмотришь на нашу реальность…
Ну а что реальность-то? И зачем на неё смотреть предвзято?
Ничего особенного, наша реальность. Всё так.
А если что не так – так оно и есть: иллюзии.
Часть первая
Архитектурные излишества
Моя версия исчезновения Черенкова может показаться малоправдоподобной. Думаю, однако, она не менее правдоподобна, чем любая другая легенда о Дмитрии Константиновиче, а таких в нашем институте бытует сколько угодно. В своё оправдание могу сообщить следующее: во-первых, я много размышлял о случившемся, во-вторых, сам побывал на месте событий и кое с кем разговаривал, в-третьих, я хорошо знаю Дмитрия Константиновича и по работе, и вообще… даже в некотором роде являюсь его… как бы это назвать… душеприказчиком, что ли (корректура последнего сборника трудов института лежит у меня на столе…). Короче, я хочу сказать, что чувствую за собой моральное право на домысел: чем более я пытаюсь разобраться в этом странном и несколько жутковатом происшествии, тем более, кажется, понимаю Черенкова и сочувствую ему всем сердцем. Я хочу рассказать эту историю так, как она рисуется в моём воображении.
Всему причиной Фролов.
Был у Дмитрия Константиновича такой знакомый, некто Фролов, очень загадочная персона. Где они познакомились и когда, уже значения не имеет, тем более что знакомство их особой теплотой не отличалось, потому как относилось к роду шапочных знакомств и ни к чему не обязывало. Работал этот самый Фролов ночным сторожем в какой-то архитектурной организации. Он думал. Он много думал. Те, кто много думает, нередко работают сторожами.