Аня врала, что видела те места, которые так хотела увидеть. На деле не успела.
- Тут видела твоих друзей. Они спрашивали, как ты, не дозвонились.
- Телефон.
- Я знаю. Как ты его нашла?
- Вернул хороший человек.
- Действительно, хороший.
Они говорили, говорили, говорили. Как обычно бывает между близкими людьми, что давно не виделись, темы находились сразу же.
А потом Аня осталась одна, сидела на табурете и крутила телефон. Она понимала, Влад не придет. Слишком долго его нет. Но сердце отказывалось верить. Оно выло и просило вернуться. Оно привыкло к его присутствию, к его голосу, смеху. Оно надеялось. Надеялось на то, что парень просто дал слишком много времени на разговор с мамой, на то, что он мог заблудиться в этом районе или куда-то далеко ушел, пока ждал, и теперь возвращается.
Было больно. От предательства, от одиночества. Больно от того, что надежды не оправдываются.
Она так и не ушли с кухни. Сидела, слушала тишину и разглядывала ночь.
Слишком тихо, для человека, у которого всегда рядом люди, слишком тихо. Только свист в ушах, такой обычный свист молчаливого вакуума, да жужжание старого бабушкиного холодильника.
Она сама не заметила, как заснула. А после пробуждения не смогла бы сказать, сколько проспала, который час пробил. Никаких часов в ее квартире не было.
Больше всего Аню пугало не то, что она ничего не видит, а то, что вокруг нет людей, нет звуков их голосов. Она не выносила одиночество. Точнее выносила только тогда, когда рисовала.
Стены и косяки выплывали там, где раньше их никогда не было. А там, где они должны были быть, по мнению девушки, была пустота. Она хватала ее, тянула руку все дальше и дальше, но не натыкалась ни на что.
Каждое перемещение затрачивало слишком много сил, и отдавало слишком много поводов для столкновения и разбитых носов и лбов. Как ей самой казалось, ее вестибулярный аппарат сломался.
В крошечную квартирку сквозь открытое окно бежала жизнь. Машины фырчали и кряхтели там, на дороге, шуршали, как ладонь шуршит по бумаге, птицы чирикали своими тонкими, высокими голосами. Солнце доставало лицо даже через окно.
Аня быстро уставала. От волнения, от страха, от сжатых висков начинала болеть голова, а девушке постоянно казалось, что открой она сейчас, после очередного моргания глаза, и увидит. Будто в салочках, стянет с лица шарф и беззубо улыбнется себе в зеркало, потирая с непривычки болящие глаза. До чего бы яркий, до резкого яркий и ясный ей показался бы ей мир. Она бы даже не увидела его сначала, свет бело-желтый перекрыл бы всю прелесть картинки. А потом с визгом, гиканьем, хлопками она помчалась бы вперед, стараясь опередить ведущего. В детстве Аня лучше всех играла в салочки.
Когда звонили друзья, она с радостью брала в руки трубку и с нетерпением ждала человеческого голоса, будто это не просто голос, будто это торт для женщины на диете. Слушала друзей, отвечала, что не хочет заходить в соцсети, что зайдет потом когда-нибудь, а сама говорила мало, так непривычно мало. Ей рассказывать было не про что. Не про то, что она сидит уже не знает какой день дома. Друзья и их звонки позволяли ориентироваться во времени.
Аня хотела выйти из дома, хотя бы погулять во дворе, но было так страшно. Ведь можно не найти дорогу обратно, куда тогда идти-то?
Тем, что больше всего давило на плечи, было бездействие. Аня хотела рисовать. Не могла. Хотела есть. Прошлый раз нож соскользнул на палец, и вероятно не всю кровь на разделочной доске она сумела оттереть на ощупь. Оставалось только сидеть и смотреть куда-нибудь, пытаясь разглядеть что-нибудь.
Аня повторяла все стихи, что выучила в школе, вспомнила все «Бородино», напевала лагерные песни и свои любимые, любимые парня из их компании с гитарой. Вскоре закончились и они. Каждый звонок не только дарил девушке голоса, он дарил занятие.
Она сдалась. Вероятно, слишком рано, слишком отчаянно, тогда, когда можно было еще пытаться.
Фыркая и всхлипывая, закутавшись в плед, Аня чувствовала себя маленькой девочкой, потерянной, забытой. Как-то давно в детстве родители оставили ее одну дома, забыв предупредить. Тогда она думала, что они просто спрятались в какой-то комнате. Потом, когда Аня
наигралась и изведала все углы всех комнат, пришло осознание, что они ушли. Паника, страх – вот, что испытывал ребенок тогда, вот что испытывает Аня сейчас.
Тьма, та, что вокруг, пробиралась и вовнутрь, тянула свои лапы туда, куда еще не достала. Она рождала внутри страх, который не позволял встать и начать действовать. Он шептал, что стоит только пойти и ударишься, стоит начать что-либо делать, как оно не выйдет. Этот страх порождал беспомощность в той мере, которую никогда еще не ощущала девушка. Эта беспомощность мешала диафрагме подниматься, рвала душу неаккуратными, фигурными краями, кровоточащими, болезненными.