должен прочитать заранее. А вообще-то, вы нас уже озадачили... Что вы можете сказать на это? И Иван Сергеевич протянул Виктору письмо из милиции. Виктор просмотрел письмо, пожал плечами и вернул его Ивану Сергеевичу. - А что тут говорить? Тут и так все сказано. Все верно, кроме одного - ничего я не нарушал... Подумаешь, целовались... - А думать надо, обязательно надо. Вот вы идите и подумайте. И напишите-ка объяснительную записку, где все-все подробно изложите что да как. Виктор вышел из кабинета своего начальника, горя желанием нарисовать для стенгазеты карикатуру на Ивана Сергеевича. Он уже представлял себе, как толпится народ у стенгазеты, как все смеются, как торжествует справедливость. Правда, рисовал Виктор хуже, чем лепил...
11 В подвале ЖЭКа ярко горели две стосвечевые лампы без абажура. Они безжалостно и равнодушно освещали мольберт с незаконченным полотном и холсты, натянутые на деревянные рамы и приставленные лицевой стороной к стене. Картина на мольберте изображала ночь, городскую улицу, освещенный изнутри автобус на остановке, пассажиров, уткнувшихся в газеты или беседующих между собой, прохожего, который бежал, странно наклонясь, к автобусу, и шофера, который глядел в зеркальце заднего вида в ожидании бегущего прохожего. От картины веяло ночным покоем, автобус был полупустой, каждый пассажир располагался в своем окне, как в рамке портрета, а один стоял у задних дверей и задумчиво смотрел в ночную тьму. Кроме мольберта по углам подвала на разновысоких подставках стояли то стремительные, геометрические, пересекающиеся под острыми углами, то плавные, как бы томные, переливающиеся из одной формы в другую, то просто непонятные, но чем-то останавливающие глаз конструкции. Они были сделаны из разнообразного материала: проволоки, пластмассы, металлических кусков, разноцветных нитей, некоторые из конструкций были статичны, другие двигались или готовы были придти в движение. По стенам подвала были развешаны маски. Одна из них на высокой треноге стояла в центре подвале, и ее оценивающе разглядывали Марк и Петров. Виктор тоже смотрел на дело рук своих и объяснял друзьям: - Лицо... Понимаете, это лицо, а не маска. У всех есть лицо. У меня и у тебя, Марк, лицо, у тебя, Петров, лицо. Вот я и хочу лепить человеческие лица, чтобы на них отражалась целая гамма чувств, хотя свое лицо, свое выражение есть и у радости, и у боли, и у предательства... И у каждой эпохи есть свое лицо... И вот, как мне кажется, это - одно из лиц... Марк, невысокий, изящный, медленно поглаживал аккуратный клинышек бородки. Его красивые, в мохнатых ресницах глаза искрились смехом. - От лица твоих друзей, соратников и единомышленников, - начал Марк, - должен тебе нелицеприятно заявить, что это лицо, созданное твоим лицом... - Не паясничай, - миролюбиво оборвал его Виктор. - Дело давай говори. - Ну, что ж, дело так дело... - вздохнул Марк. - Может Петров для начала что-нибудь изложит? - Не... - отмахнулся Петров. Он меньше всего походил на художника из этой троицы. На толстую крепкую колонну шеи была посажена кудреватая, начинающая лысеть, круглая голова с белесыми ресницами, носом картошкой и толстыми губами. Таким людям, как Петров, тесна любая одежда, мала любая комната, они выглядят всегда громоздко - так и Петров, хотя сам был невысок, но основательно массивен. - Если серьезно, - кивнул головой на жест Петрова Марк, - то, пожалуйста, прежде всего без обид. Я могу высказать сейчас свое мнение и говорил тебе раньше, что задачу ты перед собой ставишь интересную, а вот решаешь ее неточно. У тебя приблизительный ответ на свой же собственный вопрос. А происходит это от того, что крик твоей души, отраженный в маске, извини, в лице, неестественно, неорганично возник, вырвался, появился на свет. Можно крикнуть "больно!", жалуясь кому-то, можно пропеть романсово "о, как мне больно...", а можно просто закричать от боли. Твоей работе не хватает гармонии, той гармонии, от которой и самому хочется закричать и другим крикнуть: "Что же вы стоите!? Больно!" - Что же ты стоишь? - поддразнил Марка Виктор. - Или не больно? Ни капельки? - Что я? Я - обреченный, я только знаю, что такое хорошо и что такое плохо в искусстве. Может быть другие тоже знают, но я могу еще и объяснить разницу. И еще моя беда - я слишком много знаю, я знаю столько, что когда начинаю что-то делать сам, то сразу вижу это все было, было, было, а зачем делать то, что было тысячи, миллионы раз? И при этом я помню о том, что каждый человек, независимо от того творец он или просто потребитель, должен проходить, обязательно проходить свой путь духовного развития, повторять то, что было пройдено человечеством давным-давно. Так устроен мир, что поделаешь? До тех пор, пока ты не обжегся, ты не узнаешь, каков огонь на ощупь. Как молочные зубы, у тебя вырастает, строится одно представление об этом мире, а потом оно меняется, и эту переоценку ценностей каждый переживает по-своему. Кто быстрее... Кто медленнее... Кто сбивается с пути, их губит зависть, мелочность духа, эгоизм. Кто останавливается, считая, что ему уже хватает своей мудрости и страданий, и ничего нового в этом мире не было и не будет... А кто продолжает идти и идти в гору... И тяжек путь, и далека вершина, и нестерпимо одиночество. Но я иду, я каждый день иду... Вот только делаю мало, больше размышляю... - Нехорошо, Марк, - шумно вздохнул Петров. - Работать надо не думая, я имею ввиду, не мучаясь впустую, что было до тебя сделано, а что не было. Захотелось - и делай, а там видно будет, что получится. Вот я недавно натюрморт написал. Кувшин глиняный, хлеб и нож. И такой кувшин получился теплый, коричневый... ну, как... ну, как живой щенок. - К сожалению, Марк прав, - сказал Виктор. - Прав, как всегда. Сейчас твои теплые кувшины, Петров, производят серийно и массово на конвейере. И потом, что кувшин теплый, как живой щенок, ощущаешь только ты - художник, человек с необычным глазом, а вот обывателю важно, сколько литров молока входит в этот кувшин или можно ли в нем гриб разводить, чтоб по утрам похмеляться. - Что ты, Виктор, все про какого-то обывателя говоришь? - стал потихоньку раскаляться Петров. Глаза у него расширились и засияли голубыми каплями. - Нет обывателей и гениев - есть люди. Все люди и все человеки. Эх, мужики, мечтаю я написать картину... Полотно такое громадное... Во всю стену... Вот ходишь по Москве и столько стен пустых, жалко, место пропадает, ведь люди идут мимо и в пустые стены смотрят, а могли бы картину увидеть. Например, в подземном переходе, знаете, где выход на Красную площадь? Чтобы люди шли в ГУМ за покупками и вдруг перед выходом на главную площадь страны видели бы картину всеобщего благоденствия. Что-то на Брейгеля похожее. Столы с бесплатной едой, открытые настежь магазины, изобилие, и все люди - братья... - Инспектор ГАИ обнимается с частным владельцем "Жигулей", - усмехнулся в бороду Марк. - Конечно! - горячо поддержал, не замечая иронии Марка, Петров. - А может милиции тогда и совсем не надо? - Как же без нее? - горестно вздохнул Виктор. - Вот меня тут на днях забрали в отделение. - За что? - недоуменно поинтересовался Петров. - Целовался с женой в общественном месте, - пожал плечами Виктор. - В гостях задержались допоздна, решили прогуляться по ночной Москве, потом отдохнуть решили на бульварчике... - Хорошая идея, - сказал Марк, имея ввиду картину Петрова. Всеобщее благоденствие... Только было все это, и это тоже было, Петров. - Как было? - не понял Петров. - Всеобщее благоденствие было? - Нет, картина такая была, - пояснил Марк. - И написал ее костромской крестьянин Ефим Честняков. Его не так давно открыли. Он учителем был в деревне. Любовь к ближнему проповедовал. По манере своей напоминает наивных реалистов - Анри Руссо, Пиросманишвили... - И большая картина? - почесал в затылке Петров. - Большая. - А я бы еще больше написал. И пусть вообще пишут все, кто хочет и что хочет. Вот, Марк, ты, например, о чем мечтаешь? - Ну, насчет того, чтобы все делали то, что хотят, ты, наверное, не прав - анархия получится... А что касается моей мечты... Марк чуть помедлил с ответом. Но отвечал без пауз. Ясно было, что он много думал над тем, о чем говорил: - Структуры... Мне интересны структуры. Структура мира едина, но она состоит из множества структур. Из бесконечного множества. Есть реальные структуры, например, атома или человека, а есть ирреальные - структура общества, слов, понятий, цифр. Все имеет свою структуру, даже наш начальник ЖЭКа. И все структуры нестатичны, они постоянно изменяются и, главное, их можно изменять. Например, я создаю конструкцию и называю ее структурой глаза. Не нужно для нее музея, пусть эта структура на улице и каждый может войти внутрь этой структуры и увидеть мир таким, каким его увидел я. Каждый вошедший может и сам изменить структуру так, как ему видится, и следующий вошедший будет знать, каким видел мир его предшественник. - Все это так, но твое-то видение, твой взгляд на мир исчезнет, если кто-нибудь изменит структуру по-своему? - спросил Виктор. - Ну и что? Это же неважно. Важен процесс постижения другого взгляда, важно напомнить, показать людям, что есть миллионы точек зрения на этот мир и все они равноправны. - Попал бы ты в структуру моих дел, - с горечью сказал Виктор. - И что бы ты смог изменить? Понимаете, ребята, что-то сложно стало мне жить. Во-первых, Галку иногда так заносит, что я становлюсь в тупик, во-вторых, служба заела. Ну, что делать, если начальник - дурак? И вся власть в его руках?! - Глупость - дар божий, но не следует им злоупотреблять, как сказал Бисмарк, - усмехнулся Марк. - Да плюнь ты, не переживай, - махнул рукой, как отрубил, Петров. - Слюны не хватает, - ответил ему Виктор. - Ведь что мне нужно? Денег немного да времени побольше. Чтобы мог я лепить лица человеков. А для этого мне надо стать начальником. Некому будет мной командовать, сам буду распоряжаться. А чтобы стать начальником, надо сначала кандидатскую защитить. Идея диссертации у меня есть вот времени нет. Получается, что года на три надо бы отключиться от всех дел. - Получается, что ради получения денег и времени ты должен тратить время и деньги, - подытожил Марк. - Кстати, молодые люди, мы должны скоро сделать очередной взнос нашему жэковскому меценату. - Деньги, деньги... а подождать он никак не может? - буркнул, насупившись, Петров. - Чай, не своим торгует подвалом, хоромы эти ему государство построило... - Соблюдать джентльменские условия нашего договора - дело нашей чести, господа художники, - назидательно произнес Марк. Эх, чую я, недолго нам осталось коптеть в этом прекрасном подвале... Жили-были три художника. Один ваял человеческие лица, другой писал картину всеобщего благоденствия, а третий строил структуры... Вот уйдет от нас Виктор Коробов строить свою пирамиду египетскую из диссертации, исчезнут из этого ателье человеческие лица и останемся мы с тобой, Петров, как Ван-Гог с Гогеном и какнибудь ночью ты меня зарежешь, а, Петров? - Я тебя не зарежу, я тебя нарисую, - хитро прищурился на Марка Петров. - Ой, это еще хуже, - застонал Марк. - Кстати, давно тебя хотел спросить, ты случайно не родственник Петрову-Водкину? - Нет, - твердо сказал Петров. - Я - Петров. Сам по себе. И все тут.