... После каждого такого яркого, напряженного видения Виктор просыпался, но не совсем, а будто всплывал и вновь погружался в горячую дремоту, пока окончательно не забылся и не проспал до трезвонящего будильника, который истратил весь свой завод, чтобы вернуть хозяина из серого небытия к действительности. Умывшись, Виктор включил электрическую бритву, но бриться не стал. Из зеркала на него смотрело незнакомое, чужое лицо. Маска. Пока он пробуждался и смывал под душем остатки сна, то воспринимал как естественно затекшую, очевидно, из-за неудобного ночного положения на подушке, левую половину лица. Теперь же он увидел, что верхнее левое веко прикрыло глаз наполовину, сделав взгляд тяжелым и неподвижным, а нижнее веко опустилось, обнажив белок в красноватых прожилках и влажную, слезящуюся слизистую внутренность. Левый угол рта также сполз, словно ртутно набряк изнутри. Виктор попытался улыбнуться. Маска лица оскалилась правой половиной, левая осталась неподвижной.
13 Неврологическое отделение военного госпиталя, куда определил Виктора отец, находилось в Лефортово. Больные ходили гулять в парк, раскинувшийся над Яузой-рекой, течение которой было столь незаметно, что, казалось, река не текла, а сонно стояла в гранитных берегах. Соседями по палате у Виктора оказались два офицера, один старший лейтенант, а другой - майор. Оба они были бодры, веселы и оба седые, хотя майору было под сорок, а старшему лейтенанту - лет двадцать пять. Оба неукоснительно соблюдали режим, аккуратно ходили на все процедуры и строго сохраняли государственную тайну о причинах своих заболеваний. Существовала еще и моральная дистанция между гражданским положением Виктора и военным статусом его сопалатников. Однако все они были равны перед белым равнодушным лицом смерти. Через несколько дней Виктор узнал, что майор перед тем как уйти на пенсию приобрел автомашину. Ну и сразу стал управлять ею так, как привычным ему сверхзвуковым самолетом. В результате, както ночью, возвращаясь с аэродрома, майор сбил человека. Человек был пьян и пересекал дорогу в неположенном месте. Он был одинок, этот человек, и никому не нужен, и, очевидно, не в первый раз нарушал правила перехода, сокращая себе путь домой, пока его не настигла никелированная смерть, управляемая майором. Майор сам вызвал скорую помощь и государственную автоинспекцию, и, несмотря на смягчающие обстоятельства, на ближайшем партийном собрании своей части вышел на трибуну и сказал: "Я убил человека..." и упал с сердечным приступом. Его откачали, нашли, что сердце у него в порядке, а вот нервы надо подлечить. Старший лейтенант оказался военным переводчиком по образованию. В одной из африканских стран, помогая отстоять независимость образовавшегося государства, вставшего на путь освобождения от колониального гнета и социальных преобразований, старший лейтенант попал в руки так называемых "бандитос". Какая это была страна и что там с ним делали "бандитос", старший лейтенант не говорил, но от воспоминаний бледнел и седая его голова начинала мелко трястись. Виктор, пришепетывая онемевшей губой, рассказал майору и старшему лейтенанту свою историю, хотя, как оказалось, рассказывать было почти нечего. Мучительные переживания Виктора не шли ни в какое сравнение с несчастьем, постигшим майора, и тем более с подвигом, совершенным лейтенантом. Виктору даже полегчало, когда он обнаружил, что его беда - еще не беда. И все же происшедшее настолько потрясло Виктора, что он не видел никакого просвета в своем будущем. Лечили Виктора только что входящим в моду иглоукалыванием. Дело в том, что в госпитале собирались открыть иглотерапевтическое отделение, но начальству необходимо было наглядно доказать эффективность этого не совсем понятного метода лечения. Именно поэтому врачиха, перенявшая опыт иглоукалывания у китайских специалистов еще во времена былые и теперь метившая на место заведующей отделением, взялась за лечение Виктора, тем более, что был он человеком гражданским и случай у него был свежий, незапущенный. Ежедневно Виктор лежал, утыканный серебряными иголками в руки, ноги, темя, щеки, крылья носа, губы, мочку уха, а врачиха проповедовала ему китайскую философию о том, что Виктор должен верить ей, иначе лечение не пойдет. Врачиха также объясняла ему, что каждый человек состоит из каналов, сквозь которые струится светлая небесная энергия жизненной благодати, и что болезнь - это только засор какого-нибудь канала, и что она своими серебряными уколами прочищает путь живительной субстанции. Такова была китайская концепция строения человека и связи его с природой, с воздухом и водой, с теплом и холодом, с тяжестью и невесомостью, со светом и темнотой, но Виктор эту концепцию не воспринимал, его мучили совсем другие вопросы, ответ на которые помог ему найти Антон. Антон. Ан-тон. Даже имя его никогда не склоняли. Насколько помнил Виктор по школе и по студенческим годам, Антона никогда не звали Тошкой или Антошкой, не рифмовали его имя с картошкой, а всегда Антона называли Антон. В глаза и за глаза. Его не по-детски серьезный внимательный взгляд серых спокойных глаз внушал уважение, как взрослым, так и сверстникам. Мальчишки старались заслужить именно его похвалу, а взрослые беседовали с ним, как с равным. Сам Антон всегда был немногословен, он умел слушать, диалог с ним превращался в монолог, причем собеседник Антона был всегда убежден, что Антон полностью разделяет и одобряет его суждения. На самом деле Антон смотрел на этот мир по-своему, но откровенным он не был ни с кем. Даже с Виктором. Это Антон окрестил Виктора Викой. Вика считался другом Антона. Они сидели вместе за одной партой. Виктор втайне гордился таким товариществом, не задумываясь над тем, почему именно ему так повезло, и был беззаветно влюблен в Антона. Виктор радовался, когда видел, что Антон ценит его преданность, его готовность пожертвовать самым дорогим, что может быть у мальчишки: блестящим металлическим шариком, иностранной почтовой маркой или пластмассовым пистолетиком, стреляющим водой. Антон никогда ни о чем не просил Виктора, но избрал его себе в друзья потому, что сам нуждался в товарище, с которым можно было бы разделить свое одиночество. ... Антон и Виктор сидели на скамейке в Лефортовском парке над Яузой-рекой. Виктор уже рассказал Антону о нелегких судьбах своих сопалатников, о врачихе и ее китайской концепции и, наконец, с болью поведал о полном крахе своей веры в справедливость и добрую основу человеческих взаимоотношений, что подтверждалось глухой бесперспективностью на службе и безвозвратным уходом Галины. Антон терпеливо выслушал Виктора и поподробнее расспросил его о китайской модели человека. Садилось солнце, и в наступающих сумерках все темнее становились аллеи Лефортовского парка и, наоборот, все светлее серел гранит набережной. Виктор закрыл глаза и после долгого молчания заговорил, как бы медленно размышляя вслух: - Представляешь, Антон, я настолько хочу разом избавиться от всего, что навалилось так неожиданно на меня, что даже мечтаю о каком-то чуде... Например, чтобы к нам на Землю прилетел кто-то с другой планеты и привез бы с собой чудодейственное лекарство. Я понимаю, что это мечта, бред, что я хочу слишком многого и чтобы все исправилось быстро и легко, поэтому пусть это лекарство действует не по принципу: раз - и все! а постепенно. Скажем, каждый день принимаешь дозу лекарства и на один сантиметр очищаешься от всего больного. Во мне сто восемьдесят пять сантиметров и поэтому сто восемьдесят пять дней идет очищение. После первого дня волосы стали густыми и красивыми, исчезла седина и перхоть, на следующий день пропали морщины на лбу, а сосуды головного мозга стали чисты и эластичны, позже зародились новые зубы и, главное, что есть надежда, есть уверенность, что завтра ты будешь здоровее, чем сегодня, это очень оптимистичный процесс - процесс выздоровления, очищения, пока в одно прекрасное утро ты не проснешься совсем новеньким. Все свежее, красивое, чистое - глаза, зубы, кожа... - И душа? - спросил Антон. Душа тоже вместе с телом очистится сантиметр за сантиметром? Или в ней больше, чем сто восемьдесят пять? - Как нет того инопланетного лекарства для тела, так нет лекарства и для души. Да и не может быть, - безнадежно ответил Виктор. - А я рад тому, что ты задумался над этим... Антон посмотрел на Виктора и размеренно продолжал: - Подавляющее большинство людей не хочет думать о смысле жизни - для этого необходимо иметь высокое мужество. А человек, каждый человек, изначально осужден и обижен. В каждом, может быть, и незаметно для него самого, живет обида за то, что он появился на этот свет помимо своей воли, и что он болен, а если здоров, то некрасив, а если красив, то глуп, а если умен, то не начальник, а если начальник, то нелюбимый. Обида такая живет всегда, потому что каждому человеку надо ежечасно, ежедневно самоутверждаться в самом себе, в вере в самого себя. Ведь каждый из нас уникален и неповторим, но все мы осуждены - нас ждет смерть. И единственное ей противопоставление - это вера в собственное "я". Есть, правда, время, оно зовется детством, когда не понимаешь по-настоящему, что ты смертен, когда мама и папа берегут тебя теплом своей родительской любви от забот, от холодного равнодушия чужих людей, от того, что тебе еще предстоит... Я не имел и этого... Мать моя подкинула меня в пятилетнем возрасте своей одинокой престарелой сестре, тете моей Фросе, и сгинула где-то в Сибири, не то на Камчатке со своим очередным избранником, одному из которых появлением на этот свет обязан и я... Виктор с удивлением слушал Антона. Виктор, его лучший друг, всегда верил, что родители Антона - люди нелегкой судьбы, пострадавшие в смутные времена, а благородная тетя Фрося - человек, вскормивший и вырастивший сироту Антона. - Думаешь, я обиделся на весь мир только из-за того, что меня лишили счастливых детских эмоций? - усмехнулся Антон. - Нет. Ну, не повезло, ну, бывает... Бывает и хуже... Бывает так плохо... Зачем меня взяла к себе тетка? Почему не сдала в детский дом? Всю жизнь она попрекала меня куском хлеба, говорила, что из-за меня не может выйти замуж, выгоняла на улицу, когда к ней кто-то приходил... В такие моменты я шел к тебе, к твоей маме, у нее-то хватает любви и добра на всех. Зато на людях тетя Фрося становилась одинокой женщиной, для которой кроме Антона никого не существует... Уже тогда я понял, что все люди лгут, что они хоть что-то, а скрывают, извращают, утаивают... Все двойные и все двойное... И не жди иного. В каждом из нас есть второе, более глубокое, невидимое дно... "Нет правды на земле, но правды нет и выше", - так сказал Пушкин устами Сальери, а Пушкин знал, о чем говорил... Всегда, во все времена все повторялось сызнова и кончалось тем же. Вот и делай отсюда вывод ради чего стараться? Чему радоваться? Кого любить? Виктор слушал и, как бы в подтверждение неожиданной исповеди Антона, у него появилось и окрепло двойственное ощущение, вернее ощущение двойственности. С одной стороны, в словах Антона звучала жестокая истина и в то же время, даже в состоянии своей пессимистической подавленности, Виктор не мог, не хотел, не желал принять фатальную неизбежность антоновской концепции. - То есть как это некого любить, нечему радоваться? - запротестовал Виктор. - Разве мы сами, по собственной воле творили любовь? Это же она избирает нас! А мы над ней не властны. Никто нас с Галкой не заставлял любить друг друга... Антон прищурился, покачал отрицательно головой, потом мягко сказал Виктору: - Вика, ты только пойми меня правильно - то, что я тебе сейчас скажу, необходимо понять прежде всего тебе самому, чтобы ты потом не делал ошибок, не попадал в больницу. Не обижайся, а подумай спокойно - ведь скорее всего Галина, Галка, птица, радость твоя никогда не любила тебя по-настоящему. Иначе она не ушла бы от тебя к этому Георгию Аркадьевичу, иначе она навестила бы тебя хоть разок здесь, в госпитале, иначе она была бы верна тебе, твоим интересам, я имею ввиду твою мастерскую... - Нет, это неправда, она любила меня! - горячо запротестовал Виктор и тут же в глубине души поверил Антону. А Антон вспомнил новогоднюю ночь, когда они вместе пели и веселились в комнате, которую снимали Виктор и Галина. Виктор, пьяный больше от счастья, чем от выпитого, вышел на кухню за чем-то, где курили остальные гости, и Галина, сидевшая на кровати рядом с Антоном, тут же властно обняла его за шею и жадно поцеловала. Антон не стал об этом говорить Виктору ни тогда, ни после, но сейчас, в Лефортовском парке, он подумал о том, что надо каким-то образом предостеречь Виктора и поэтому перешел на дружески грубоватый, слегка циничный тон: - К сожалению, это правда, старик. И ты сам это прекрасно знаешь. Лично я всегда, когда глядел на тебя с Галиной, всегда убеждался, что ты достоин лучшего, лучшей судьбы, лучшего экземпляра слабого пола. Ты пойми, что все женщины - это дикие кошки, они никогда не поддаются окончательному приручению. И Галина, Галка твоя, была не птицей, а худой, голодной кошкой, которая отогрелась в твоем тепле и потянуло ее на волю, на охоту. Так что считай, что крупно не повезло этому Георгию Аркадьевичу, а тебе, наоборот... Кстати, о делах, о твоей работе... Если уж тебе так худо со своим шефом-дураком, так что на нем свет клином сошелся? Поищем тебе другую работу, например в нашем министерстве. Хочешь? А лучше делай потихонечку диссертацию, будь вежливым и аккуратным, исполнительным, нужным человеком. Или тебе с этим Иваном Сергеевичем весь век свой жить? - Опять двойное... - Виктору была приятна забота Антона, да он и сам переоценивал, переосмысливал свое поведение на работе, понимая, что своими декларациями о справедливости, что своими прямыми, открытыми действиями он ничего не добьется. - Если хочешь, то даже тройное, - кивнул согласно Антон в ответ на слова Виктора. - Тебя освободили от стенной газеты? Прекрасно. Теперь присмотрись к тому, кто у вас всей наглядной пропагандой в институте заведует. Помогай этому человеку щедро, от души, не жалей для него ни времени, ни сил, а он тебя не забудет при случае. А случай будет, обязательно будет. Это будет твой козырь, твоя защита. - Противно, Антон, - поморщился одной стороной лица Виктор. Притворяться противно. Все равно, что в гостях - тебе подадут чтонибудь несъедобное, а ты должен есть да еще нахваливать - вкусно! А сам думаешь, как бы не отравиться... - А ты думал, что все схватятся за гол