кричит, волнуется, значит любит. А вот когда ей прямо, без обиняков, говорят пусть разумное решение, но основанное только на голой логике, в женщине непроизвольно и неудержимо возникает протест. Яростный и слепой. - Что ты имеешь в виду? - у Люси расширились глаза и задрожали губы. - Что? Повтори... - Какой смысл сейчас заводить ребенка? - Михаил был готов привести опять свои несокрушимые доводы. - Сын - это тебе не щенок, не собачка, чтобы его заводить, - зло сказала Люся. - Планы, расчеты, договоры... Какая чушь! Я сама решаю, что делать. Понятно?! - Но нас же двое... - Трое. А может быть, и четверо. И меня с детьми гораздо больше, чем тебя одного. Собственно говоря, это был первый большой самостоятельный шаг Люси в ее жизни. Если до этого все ответственные решения за нее принимали сначала родители, потом муж, то тут она впервые ощутила гордость за сделанный ею выбор. Личность ее, до того скрытая и как бы дремавшая, отныне проявилась и уже существовала в новом, активном качестве, и с этим теперь нельзя было не считаться ни другим, ни ей самой. Люся знала, что она хотела, и знала, что добьется этого. Михаил почувствовал силу ее убежденности и непоколебимость ее решения. Он действовал в изменившихся обстоятельствах так, словно не существовало всего того, что им предшествовало. Он уже решительно искал пути, как обеспечить безопасность, комфорт и сохранность здоровья и Люси, и их будущего наследника. Михаил предложил Люсе на время пожертвовать и своей работой,
аспирантурой. Он отказался от поездки в Чимкент. Но все это позже... И Люся восприняла как должное его запоздавшие заботы и сама предложила Михаилу следующий вариант: начиная с декретного отпуска, она уезжает в Москву, а Михаил продолжает свою работу. Так оно и получилось. И хотя сама Люся не настаивала на том, чтобы Михаил был в Москве во время родов, и хотя после появления на свет сына Михаил все-таки приехал в Москву и преподнес Люсе старинное кольцо, передаваемое в его семье по наследству, Люся гдето совсем в глубине души не ощущала Михаила как действительно близкого ей человека, тем более, что все ее помыслы и чувства занял Денис. Сын для Люси стал не только предметом естественных материнских забот и нежности, Люся безрассудно, суеверно, по-животному боялась за его здоровье. Михаил вернулся в Москву, поступил в аспирантуру, окончил ее, защитил кандидатскую диссертацию - все это оставляло Люсю внутренне равнодушной. Сын, прежде всего, сын, главное - это сын. И в этом Люся находила полную поддержку со стороны своих родителей. А уж они души не чаяли во внуке и приняли на себя все заботы по его воспитанию. Денис рос, не зная отказа ни в чем, и в своем пятилетнем возрасте уже твердо усвоил, что в семье главная - это его мама, потом деда, деда иногда даже главней, а бабушка и папа - хорошие, но не главные. Эти годы пролетели для Люси как вереница дней, то радостных, когда у Дениса было все в порядке, то тревожных, когда Денис болел корью или другими детскими болезнями. Течение Люсиного времени было плавным и размеренным, без бурных водоворотов и мелких перекатов, но постепенно Люся поняла, что жизнь ее проходит, а чего-то главного, значительного, кроме, конечно, рождения сына, так с ней и не произошло.
18 - Странно, Вика... Как мне с тобой спокойно, естественно... Словно легкое дыхание... Помнишь, есть рассказ у Ивана Бунина с таким названием? - Помню, - ласково сказал Виктор. Люся приятно удивилась тому, что она так непринужденно поделилась с Виктором сокровенным. Она и сама не ожидала от себя такого откровения, ей казалось, что она не сумеет говорить на эту тему с чужим человеком... Значит, Виктор - ей не чужой... На самом деле Люсин монолог был раздумьем о самой себе - настало время подводить итоги, оглянуться на прошлое, ответить искренностью на искренность. И опять сладкое предчувствие охватило ее, ведь она столько лет ждала своего счастья, неужели сбудется? Люся встала, покружилась в вальсе по комнате, схватила Виктора за руку и потащила к окну. Она стояла радостно-возбужденная, с блестящими глазами, крепко сжимала руку Виктора и жадно рассматривала панораму, открывающуюся из окна. А он смотрел на нее. - Что у тебя здесь видно? Рассказывай, - потребовала она весело. - Не молчи давай. - А из этого окна телебашенка видна, - тихо засмеялся Виктор. - Из другого из окошка площадь Красная немножко. Люся стремительно, всем телом развернулась к Виктору. - Сам сочинил? Виктор видел только ее сияющие глаза, которые в первый раз взглянули на него четыре месяца назад, когда он распахнул дверь своей квартиры. Тогда глаза ему сказали: "Вы мне нравитесь..." Теперь эти глаза говорили ему: "Как это хорошо, что я вам нравлюсь..." - Сам, - ответил Виктор. - Когда ремонт закончил. - Хороший стишок, молодец, - похвалила Люся и осторожно погладила Виктора по левой щеке. - А она у тебя больше не болит? Виктор опять рассмеялся. И мягко прижал своей рукой ее руку к щеке. - Нет. Только если простужусь или когда очень сильно нервничаю, то начинает что-то подергиваться внутри. - И совсем-совсем ровное у нас лицо, - рассматривала Люся Виктора. Он наклонился к ней, но Люся плавно его отстранила и высвободила руку: - Не шали. Виктор и не собирался шалить. Он ощущал светлый, радостный покой и лениво, даже подсознательно подумал о том, что сейчас никак нельзя спешить, иначе все можно испортить, и поэтому только любовался Люсей, которая уже стояла у стены с масками. - Больше всего мне вот эта нравится, - Люся кивнула головой на одну из масок. - Только страшная она... Даже нет, не страшная, а просто видно, как ей больно, и поэтому хочется ее погладить, чтобы она улыбнулась. Это была последняя, сделанная Виктором маска. Та самая, которую они с Марком и Петровым разглядывали перед тем, как Виктор попал в больницу, после чего и разошлись их пути. - Ты лучше меня погладь, - предложил Виктор. - А я тебе улыбнусь. - Тебя можно не баловать, это даже вредно, и потом ты и так весь светишься, - отрицательно мотнула головой Люся. - А вот ее... - Хочешь, возьми ее себе? - спросил Виктор. Он знал, что это его лучшая работа, его гордость, но, как ни странно, предлагал ее Люсе от всей души. И тут в спокойный, замкнутый мир их встречи незримо вошло внешнее бытие, которое существовало помимо них, где-то за пределами этой комнаты, но крепко держало их судьбу в своих руках. И Виктор, и Люся одновременно подумали, что Люсе придется объяснять Михаилу, откуда у нее эта маска, а значит, лгать, а это совсем обесценит подарок. - Не могу я, Вика, что ты, разве можно? - испугалась, но в то же время и обрадовалась, как девочка, Люся. - Это же твоя лучшая маска, твое лучшее лицо... Я ее унесу, и станет стена какая-то пустая... Люся шумно вздохнула, потом чуть жалобно, смешно сморщив нос, попросила: - Ты ее никому не дари, ладно? Не смей. И пусть она считается моей... Ну, ладно, я тебе разрешаю, чтобы она повисела тут... Временно... - Она твоя, как же я ее кому-то подарю?.. Здесь твоя не только эта маска, здесь все твое... И я... - Спасибо, - склонила голову к плечу Люся. - Теперь у меня есть ты, а раньше тебя у меня не было... Но ты должен был когда-нибудь появиться, должен был быть, я это знала всегда - и вот ты есть... Какое же это счастье, господи... Ты, наверное, и не понимаешь... Не понимаешь, да?.. Эх, ты... Люся зашлась звонким, серебряным смехом. А Виктор, действительно ошалевший от счастья, был готов на все - лишь бы звенел колокольчик ее радости. За белой рамой окна в синих сумерках растворялся город, и комната постепенно погружалась в темную заводь ночи, но и Люсе, и Виктору казался прозрачным ее сумрак - светились их лица, белели маски на стене и чашки чайного сервиза. Люся бесшумно, бесплотно поднялась, неслышно обошла вокруг стола и прижала к себе голову Виктора. - Вика, Вика, ты - колдун... Расколдуй меня немедленно, мне пора уходить... Или лучше наколдуй так, чтобы эти чары шапкойневидимкой хранили нас с тобой от бед. Хорошо? Виктор не ответил. Он встал и обнял ее. Он прижался щекой к ее щеке, и они замерли на мгновение, которое гораздо дольше любой вечности. Как во сне, как в весеннем сне, отвез Виктор Люсю до дома. Это чудесное сновидение длилось и длилось, но постепенно гасло, как закат. Виктор звонил Люсе сначала каждый день, потом через день, потом через три и с каждым разом терял надежду на встречу с ней. Не было случая, чтобы она не обрадовалась его звонку, Люся, казалось, ждала его у телефона, нетерпеливо расспрашивала Виктора о самочувствии и делах, весело ныла о своем одиночестве и о том, что ее никто не любит, а когда Виктор, задохнувшись от волнения, рассказывал Люсе, какая она хорошая, то Люся, притаившись, слушала и просила его говорить еще и еще. Препятствием к их встрече служили тысячи очень веских причин от"... погоди, у меня на этой неделе делегация шотландских шахтеров, я никак, ну, никак не могу..." до "... о чем ты говоришь, кто же возьмет Дениску из сада?.." Виктор чувствовал, что существует истинная причина, но боялся спросить о ней Люсю открыто, напрямую, страшась потерять то, что было с таким трудом достигнуто. В действительности же, Люся про себя твердо решила, что она больше никогда не будет встречаться с Виктором, потому что иначе наступит расплата за ее легкомысленность и заболеет Дениска. Ничто ее так не пугало, как животный страх за здоровье сына. И каждое его недомогание она воспринимала как кару за свою может и не существующую вину, а если и существующую, то только в помыслах. В то же время Люся нуждалась в телефонных признаниях Виктора, потому что знала, что если они встретятся, то она совершит непоправимое.