Позже он под ночной рубашкой механически гладил ее спину – наверняка проводя рукой по рубцам, полученным ею, когда она была тринадцатилетним ребенком и ее засыпало обломками дома, а она стала рыть в этих обломках ямку (и застряла так, что ее едва спасли), когда почувствовала, что ее вот-вот вырвет, чтобы зарыть там свою рвоту, – и, поглаживая спину Дорис, постепенно успокаивал напряженные до предела нервы своей шестидесятилетней жены, которая даже в ночных кошмарах – Хайнрих думал об этом одновременно и с ужасом, и с облегчением – не могла подняться выше уровня домашнего хозяйства.
Когда Петер, муж Ивонн, загорелый и бодрый, однажды в воскресенье вечером на несколько часов раньше вернулся домой из поездки в горы, на Пиццо-Централе, где он катался на лыжах, но из-за лавинной опасности тур пришлось прервать, то сквозь разделенное рамой на четыре части кухонное окно он увидел ниточку спагетти. Ниточка, висела прямо в воздухе, на виду у любого прохожего, между совершенно незнакомым ему ртом Хайнриха и знакомым вплоть до самых задних золотых пломб ртом его супруги, и по вполне однозначной причине становилась все короче и, наконец, вовсе исчезла, когда две пары губ слились воедино.
То, что они потом хихикали, как двое нашкодивших детей, которые брызгали друг в друга струйками мочи, и их за этим застали, то, что Хайнрих был в рубашке в мелкую клетку, то, что он был явно старше Петера и выглядел на этот возраст, да и ее ошеломляющая нежность, все это показалось Петеру до крайности смехотворным.
На следующий день архитектор Петер Зоммер молча вынес на руках дипломированную чертежницу Ивонн Зоммер из их общего дома, который они вместе для себя оборудовали, точно так же, как 11 августа 1973 года он внес ее на руках через порог дома, который они вместе спроектировали.
Детей у них не было – возможно, дело было в возрасте Ивонн, – ослабевшего от старости кота они после долгих колебаний с тяжелым сердцем усыпили, а кенар все жил, его звали Макс, и он бодро щебетал, когда Петер звал его по имени.
Ивонн, хорошенько почистив зубы, стояла на шоссе, которое вело в Базель. Они в последний раз попробовали заняться любовью. Прогрессирующая импотенция Петера была их общей тайной, которая сплотила их даже больше, чем годы бессловесной, общепринятой брачной интимности. Они распрощались друг с другом в утренних сумерках, после изнурительных, долгих разговоров. Ивонн сделала то, что она не делала еще никогда, словно берегла это Для прощального часа. Она принесла из ванной вазелин и стала раздевать Петера, медленно и неумело, сняла потные шерстяные носки, серую рубашку, майку, расстегнула ремень, сняла с него брюки в рубчик, стянула старомодные белые кальсоны, поцеловала волосы на лобке, взяла в рот его член, целиком, до конца, пока он не начал набухать. Потом оторвалась от Петера, разделась сама, посмотрела на него, ни слова не говоря, встала на колени спиной к нему, раскинула руки, уткнулась головой в подушку, выставила вверх свой белый зад, открыв перед ним самое потаенное и самое уязвимое место своего тела, эту истерзанную геморроем дырочку, тщательно смазала ее вазелином и стала ждать. Когда Петер в нее вошел, она закричала от физической боли, которая незаметно переросла во что-то другое.
У Хайнриха не хватало духу оставить Ивонн одну. Он предоставлял другим принимать решения за него, чтобы потом превратить их в свои собственные.
В 1953 году, через полгода после смерти Сталина и смерти чехословацкого президента Готвальда он внял наконец просьбам матери и отправился в Прагу (для чего потребовалось задействовать мощный административный ресурс, причем сопротивление бюрократов только укрепило его в этом, в общем-то, навязанном ему намерении, и внезапно именно эта поездка стала казаться ему жизненно важной). В Праге он должен был жениться на своей дальней родственнице, на четырнадцать лет старше его, которая была анестезиологом и которую он совершенно не знал, но она якобы изо всех сил стремилась попасть на Запад. На месте выяснилось, что так называемая кузина тем временем влюбилась в неопрятного, длинноволосого саксофониста, который время от времени выступал в джаз-клубе, а может быть, эта любовь началась уже давно. Так что вся эта авантюрная затея оказалась комедией, и кто-то еще до отъезда Хайнриха дописал весь сценарий до конца; дурной фарс, в котором он лишь исполнял кем-то другим придуманную заглавную роль.