Три червяка никогда не поднимутся на сцену, им никто не доверит грим или свет. Судьба бездарностей – стать декорацией для одной из первых сцен увертюры. И даже это больше, чем никчёмные заслуживают.
Он приблизился, окинув взором деревья, мерно покачивающиеся в такт лёгким дуновением тёплого ветерка, несущего приятный запах большой войны, и прислушался.
Жалкие создания спорили, их голоса нарушали торжественный покой леса, разносясь во все стороны, мерзкие, примитивные, грубые. Главный – тот, что носил револьвер на поясе, что-то втолковывал писклявому рыхлому слуге, от которого во все стороны разило приятным ароматам ужаса. Время от времени пару слов произносил третий – коренастый здоровяк, на чьей грубо вылепленной физиономии отражалось не только кровное родство с трусом, но и полное отсутствие мыслей, чаяний и самого разума. Бессловесная скотинка, способная лишь подчиняться, сильная, но тупая даже по меркам этих жалких существ.
Наконец, исчерпав запас аргументов, главный в троице, влепил пищащему, точно оперный кастрат трусу, увесистый подзатыльник, пнул древесный ствол, в неурочный час оказавшийся под ногой, и побрёл вперёд, не оборачиваясь и не произнося боле ни слова.
Трус, жалобно скуля, побежал - как и должно ничтожным - пресмыкаться перед сильным, третий, горестно вздохнув, двинулся следом.
И это изрядно позабавило его. Ибо тот, кто читал в душах низших, кто прозревал самую суть их сокровенных чаяний и тревог, прекрасно знал, отчего первый из трёх вымещает злость на нерадивом прихлебателе. Ибо сердцем его завладел страх, столь часто лишающий ничтожных разума, торящий прямую тропу к погибели.
Страх стал той путеводной ниточкой, что обернулась цепями, опутавшими первого из трёх по рукам и ногам и приведшими его в объятия судьбы.
Он помнил нескладного мальчишку, отчаянно трясущегося за миг, что низшие именуют жизнью, заблудившегося в Запретном лесу – месте, где некогда обитал могущественный дух, чья сладкая агония даже сегодня вызывала радостную улыбку на устах, и нашедшем заброшенное убежище.
Мальчишка вышел из леса, сам, как он думал, но лес поселился в его сердце, пустил корни, дожидаясь своего часа. И когда исполнился срок, в голове раздался зов, влекущий ничтожного, точно мотылька, к пламени познания и принятия неизбежного.
Жажда продлить отмеренный срок заставляла смертных по крупицам собирать часы, дни и годы, которые сыпались меж их пальцев песком времени, неумолимые, безжалостные, неостановимые, а страх заглушал глас разума.
Всегда и везде.
А потому, когда трубный рёв первого звонка возвестил о близящемся начале представления, жажда спасти шкуру привела червя, возмечтавшего об уделе титана, обратно. Тот грезил о величии и славе, о богатстве и достатке, вот только он не знал, сколь опасны грёзы и как далеко тянется их власть. И потому пришёл. Не мог не прийти. А вместе с собой взял боящегося даже собственной тени, слабого и жестокого в своей слабости труса, и верного, исполнительного, тупого, но покорного, жаждущего жить чужим умом и чужой целью здоровяка. Большой клоп и клоп поменьше, достойные спутники для червя.
Теперь они прорывались через зелёное марево, отбиваясь от лап-ветвей и поглядывая наверх, туда, где сквозь листву нет-нет да и мелькал солнечный луч, подобный острому копью жизни, разгоняющий мрачный сумрак леса. И каждый – каждый! – источал такой приятный, такой сладкий, такой нежный аромат страха! Он истосковался по нему, блуждая в хрустальном лабиринте былого, и теперь смаковал, не в силах сдержать радость.
Трое смертных боялись, и страх этот был в них и вовне их, и он был ими.
Понять этих существ сумела бы даже гусеница, от которой те не особо и отличались. Угли старой вражды с каждым годом тлели всё сильнее, рассыпая по сторонам искры ненависти. Ретивые глупцы уже накидали растопку кругом кострища. Ждать второго и третьего звонка осталось недолго, вот-вот кто-нибудь поднесёт кресало, что даст жизнь порождению первородной стихии.
Война, разразившись во всём своём огненном великолепии, окрасит алым рубежные земли, и эти глупцы не желали оставаться среди достойных, когда басовито и раскатисто заговорят орудия, когда пулемёты зло запоют песнь смерти, когда боевые маги обрушат на гордые выи несгибаемых мужей лёд и пламень.