Итак, уехало 40–50 тысяч человек, а официальная статистика говорит, что сегодня в России имеется 380–390 тысяч научных работников. То есть уехало примерно 5 %, так как в СССР было 900 тысяч научных работников. Много это или мало? Много. И примерно такое же количество мигрирует — их называют «челноками», то есть у них есть здесь свои лаборатории и аспиранты, но многие месяцы они проводят в лабораториях за рубежом. Их не считают уехавшими, они выполняют очень важную функцию — привносят технологии работы, связи, внедряют Россию в глобальную науку.
В качественном отношении потери гораздо серьезнее. Дело в том, что из этих 380 тысяч, по разным оценкам, не более 100 тысяч реально публикуются в серьезных научных рейтинговых журналах. Получается, что из 380 тысяч научных работников только 100 тысяч дают сейчас в России результат.
Основной ущерб понесли математика, физика, биология — там, где мы были хороши, где были самые интересные работы. Уехали звезды типа академика А. А. Абрикосова (лауреата Нобелевской премии по физике 2003 года), и его многие ненавидят, так как он написал в «Известиях» в 1993 году: «В России остались только идиоты или неучи, а все умные уехали».
Сейчас в российской науке кризис среднего возраста — практически отсутствуют исследователи в возрасте от 35 до 50 лет. Сейчас вся профессура — это примерно 70 лет. Еще пять-семь лет, и высшее образование в России будет абсолютной профанацией. Как сказал С. П. Капица, сегодня деды учат внуков, а отцов нет, они уехали. Уехало самое продуктивное поколение. Более того, продолжается уход из науки, и это не обязательно отъезд. Кстати сказать, эта внутренняя миграция создала целые отрасли российской экономики. У нас, например, не было ни банковской сферы, ни финансовой, ни информационной, а теперь это все — «перетекшие» ученые. Некоторые «перетекли» по зову сердца. В частности, член-корреспондент Академии наук Борис Березовский, наверное, был неплохим ученым, раз академия дала ему это звание.
Вот, например, говорят, что все толковые студенты и кандидаты наук уезжают за рубеж, а 100 % оставшихся работают не по специальности. Даже если это и не совсем так, но тенденция страшная.
Ярослав Кузьминов, ректор Высшей школы, все время приводит следующие цифры: не по специальности работают 30–50 % выпускников вообще. Может быть, даже больше. Но если, например, человек закончил мехмат МГУ, а пошел работать в банк программистом — это хорошо или плохо? Ему хорошо, банку хорошо, а вот наука потеряла. И так теряется связь с глобальной наукой. Математика не бывает российской или нижегородской. В этом смысле наука глобальна. И слава богу, что какие-то люди продолжают делать карьеру в математике и в физике. Но все-таки Россия очень много потеряла.
Читайте книгу Гайдара «Гибель империи». Развалила великую советскую науку, без всякой натяжки, советская экономика. Когда рухнула административно-командная система, под ее обломками наука держалась на нефтяных ценах, на огромных бюджетных вливаниях. 60-е годы — «золотой век» российской науки, да и мировой: новая идея — новая лаборатория, пожалуйста. Крупная идея — институт открывался. Но за этим стоял не очень хороший фактор соревнования в области вооружений. При этом, конечно, развивалась и фундаментальная наука. Кстати, большинство всякого рода премий было получено именно в 60-е годы. Это был пик, расцвет. 1957 год — первый спутник, 1961 год — Гагарин. Это некие индикаторы, точки. И для политиков это лишний аргумент за «оттепель» — если такие расцветы приходились на «оттепель».
А вот сегодня — плохое время для науки. Появились прагматизм, меркантилизм, переходящий в цинизм. Конечно, молодежь это отбивает.
Так, может быть, рыночная экономика и эффективная наука вообще несовместимы?
Мнение по этому вопросу Бориса Салтыкова:
Есть несколько академиков, которые лозунг «Наука и рынок несовместимы» непрерывно пиарят.
Я говорю — в США совместилось, в Японии — совместилось, а у нас не совмещается? Конечно, совместимы. Потому что рыночная экономика обеспечивает мобильность, гибкость самой экономической системы, а тогда и большие возможности финансировать то, что называется «нагрузкой». Да, это нагрузка, но без такой нагрузки экономика рухнет. Это значит, что мы все должны из своего кармана ее финансировать. Но вернемся к Бору. 20-е годы были абсолютно открытые, несмотря на то, что произошло в России. У Бора учился Ландау, Капица ездил к Резерфорду, по пятнадцать лет работал в лаборатории. Все это прекратилось в начале 30-х годов, так как началась сталинизация. И более того, после пакта Молотова-Риббентропа пошло сильное сближение с Германией, и англосаксонская часть научного сообщества прекратила контакты в очень чувствительной тогда сфере — исследований ядерной проблемы. Вы с Гитлером, а мы — нет. А до этого обмены были абсолютно открытые. И тогда наука она была глобальной.