Теперь они прорывались через зелёное марево, отбиваясь от лап-ветвей и поглядывая наверх, туда, где сквозь листву нет-нет да и мелькал солнечный луч, подобный острому копью жизни, разгоняющий мрачный сумрак леса. И каждый – каждый! – источал такой приятный, такой сладкий, такой нежный аромат страха! Он истосковался по нему, блуждая в хрустальном лабиринте былого, и теперь смаковал, не в силах сдержать радость.
Трое смертных боялись, и страх этот был в них и вовне их, и он был ими.
Понять этих существ сумела бы даже гусеница, от которой те не особо и отличались. Угли старой вражды с каждым годом тлели всё сильнее, рассыпая по сторонам искры ненависти. Ретивые глупцы уже накидали растопку кругом кострища. Ждать второго и третьего звонка осталось недолго, вот-вот кто-нибудь поднесёт кресало, что даст жизнь порождению первородной стихии.
Война, разразившись во всём своём огненном великолепии, окрасит алым рубежные земли, и эти глупцы не желали оставаться среди достойных, когда басовито и раскатисто заговорят орудия, когда пулемёты зло запоют песнь смерти, когда боевые маги обрушат на гордые выи несгибаемых мужей лёд и пламень.
Они избрали юдоль трусов, решившись на побег и забыв, что тот, кто помчался прочь единожды, обречён нестись сломя голову до конца дней своих.
Мерно покачивались молчаливые ветви деревьев, узревших гибель старого мира в очистительном пламени Последней войны, тихо шелестели листья, точно зовущие вперёд, к откровению, истине, судьбе. В этой вечерней тиши, торжественно мрачной и невыносимо прекрасной, слышался неумолимый и непреложный голос неизбежности, зовущей вперёд, до самого конца.
Глупцы шли, и шли, и шли, изредка бросая ничего не значащие фразы, режущие тонкий слух ценителя своим убожеством и примитивностью. До цели путешествия они добрались уже в глубокой тьме, разгоняемой лишь факелами.
Поросший густой травой и невысокими кустами холм, окружённый соснами-великанами, не изменился с того дня, как мальчик забрёл в сердце чащи. Толстые металлические ворота, наполовину заваленные землёй, вросшей в них, да небольшой служебный вход сбоку, засыпанный, забытый, затерянный в широкой реке времени.
И снова трус посмел осквернить тишину своим отвратным языком, а командир, не способный даже приструнить одного единственного слугу, вместо ответа вытянул вперёд ладонь и зажёг на ней небольшой огонёк, разбрасывающий яркие, истончающиеся, сгорающие в полёте искры. И столь смехотворна была сия магия, что больше она походила на осквернение грязными руками священной божественной силы. Оскорбительно и жалко.
Впрочем, эта убогая демонстрация убедила глупца и сомнение на его дебелом лице уступило место радости, губы разошлись в улыбке, приоткрывая щель, заполненную неровными жёлтыми зубами.
Тупой, но исполнительный здоровяк тем временем споро нарубил сушняка и подготовил кострище, а после они утолили голод и выбрали первого дежурного – им стал командир троицы.
Тот, чуть отойдя от огня замер, а слуги завернулись в одеяла и засопели.
Он ждал именно этого. Момента, когда насекомые сядут в утлый челн грёз и понесутся навстречу буре. Старший в троице ещё бодрился, ходил из стороны в сторону, поглаживая рукоять револьвера, отполированную годами службы, но и его время пришло.
Низший резко остановился и осел на землю подле костра, не в силах осознать и справиться с навалившейся на него дремотой.
Те, кому уготовано служить реквизитом, не суждено прикоснуться к закулисью, но он в милости своей дарует им прощальную грёзу. Оценят ли примитивные умы?
Вряд ли.
Не беда.
Пусть спят и грезят свою смерть…
Лес исчез, скрылся в темноте, потух костёр. Главный из троих резким окриком пробудил слуг, и они вскочили, схватившись за убогое оружие, а после, осознав, что враг не нападает, похватали нехитрый скарб, во все глаза глядя на чистые от земли новенькие ворота, на коих алой краской был выведен символ Ока.
Лязгнул металл, хладным дыхание могилы обволокло трёх мужчин, из темноты распахнутого зева проступили пол, стены, потолок длинного тоннеля, растворяющегося в чернильном мраке.
Они не понимали, что происходит, но не могли противиться зову и точно завороженные шли вперёд, к открытой неизведанности будущего. И стоило им войти внутрь, как непроглядную черноту осветило тусклое сияние загоревшихся ламп – его маленький дар, а позади громыхнуло, и заскрежетало, и защёлкало.
Смертные забавно – точно насекомые – закопошились, стремясь открыть запоры, что прочнее стали.
Они не поняли и не поймут.
Им не дано.
Трус боялся, коренастый телок хлопал пустыми глазами и вопрошающе глядел на того, кто думает. А главный же стоял, тяжело дыша и неотрывно глядя вперёд, в тусклую неизведанность коридора, тянущегося в безбрежные глубины таинственного.
Медленно, точно сомнамбула, он сделал шаг, другой, коснулся тёплого камня стены, гладкого, испещрённого золотистыми прожилками, и двинулся вперёд, а низшие, достав нехитрое оружие, устремились следом.
Трус ныл, покорный здоровяк хлопал воловьими ресницами, да сжимал бесполезный топор.
Власть, что превыше воли любого смертного, влекла мух вперёд - к ярко горящему фонарю.
Они шли, поя его чудесным страхом, восхитительным любопытством, пьянящей надеждой. И с каждым пройденным шагом коридор необратимо менялся. Пропали рельсы, им на смену пришёл ровный гладкий пол, стены облепили толстые и жирные корни, мерно пульсирующие в такт шагам, покачивающиеся и исходящие клейкой тягучей жижей. Чуть погодя они появились и на потолке.
Тут и там коридор разрывали боковые тоннели, утопающие во тьме. В их недрах нечто басовито гудело, мелодично зазывало, ткало наяву песнь страха и отчаяния. На стенах же – в просветах меж корней – проступили фрески, запечатлевшие картины великой доблести, искренней праведности, всеобъемлющего благоденствия, разнузданной похоти, кошмарной жестокости, невообразимых страданий, бесконечных мучений и беспредельного, пронизывающего саму ткань мироздания, заползающего в самые тёмные, глухие и незаметные уголки души безумия.
Безумия, что было до рождения самого понятия «разум», что являлось антитезой ему, что происходило из глубин первых времён…
Фрески сменяли одна другую. Напоминания о беззаботности и бесшабашности юности, оставшихся позади вместе с летним теплом божественности и сладким нектаром поклонения смертных.
То было.
Его нет.
В достатке лишь увядание, да скука, развеять малую толику которой призваны жалкие подобия истинно разумных, тля возомнившая о себе невесть что. А потому – тьма гуще, тени мрачнее, корни толще, отвратней.
Шевелящиеся отростки тянулись к насекомым, роняя на каменные плиты густые тягучие капли, перекручивались и перистальтично пульсировали, раздуваясь и опадая, точно опарыши, всласть наевшиеся мертвечины. Из коридоров стонали незримые души замученных глупцов, решивших, что в грёзах можно отыскать покой.
Лампы замигали, заискрили, разом засияли красным, бросая зловещие блики на корни и тараканов, кроваво отсвечивая на фресках, забрызгивая кармином и багрянцем сцены падения.
Волны страха, столь плотные, что били в голову лучше выдержанного вина, заставили его блаженно застонать, видоизменяя и дробя ткань грёз, обращая их в иное, новое, голодное и злое.